Последователи Розы Люксембург, любят повторять ее слова о том, что капитализм не может нормально существовать без докапиталистической периферии, необходимой ему в качестве рынка сбыта. При всей ценности открытия они сильно сужают проблему. Периферия необходима капиталистическому миру не как исключительно рынок сбыта, а как объект для экспроприации, которая может производиться как путем сбыта товаров так и другими путями. Важна не форма, важен процесс. Важно, что капитализм не может существовать и никогда не существовал без экспроприации и разрушения, как раковая опухоль никогда не существовала без «поедания» организма.
Более того, без экспроприации капитализм не мог бы даже зародиться. Он зарождался исключительно в обществах, ведущих захватнические войны и экспроприирующим продукт извне, в дополнение к уже произведенному им продукту. В результате возникал некий избыток продукта над уровнем потребления, происходило первоначальное накопление*.
Первоначальное накопление уже само по себе создавало возможность для торгово-финансовых операций. Однако для развития промышленности одного накопления было мало – нужен был еще пролетариат. Проблема создания пролетариата была довольно быстро решена путем внутренних экспроприаций, причем как экономических (разорение крестьян и ремесленников), так и чисто силовых (огораживание). Более того, оказалось даже, что пролетариев, появившихся в результате таких экспроприаций гораздо больше, чем нужно для промышленности, которая может быть создана на базе экспроприированного капитала; или, что то же самое, экспроприированного капитала слишком мало для того, чтобы обеспечить работой всех появившихся в результате экспроприации пролетариев. Эта диспропорция в дальнейшем сохранялась на протяжении всей истории капитализма. Поначалу ее устраняли, уничтожая лишних пролетариев физически – их просто вешали за то, что они не могли найти себе работы. Но вскоре оказалось, что гораздо проще решать проблему за счет периферии – из нее можно было выкачивать дополнительный капитал, а в нее сплавлять лишний пролетариат. Разумеется, в мировом масштабе диспропорция никуда не девалась, просто проблема переносилась на периферию. В Индии миллионами вымирали разоренные ткачи, в Америке и Австралии под корень истреблялось местное население, чтобы освободить землю для эмигрантов, зато в Англии больше не надо было никого вешать – «лишние» англичане (равно, как и французы, немцы и пр.) уезжали в США, Канаду или Австралию.
Надо сказать, что первое время экспроприация на периферии, а тем более завоевание оной происходило совсем не экономическими методами. Авторы «Манифеста коммунистической партии» были неправы, утверждая, что буржуазия пробивает китайские стены с помощью дешевых цен, являющихся якобы ее «истинной артиллерией». Дешевые цены – хорошее оружие в капиталистическом обществе, да и то не в любом; в азиатском или феодальном обществе достаточно было императору призвать народ ничего не покупать у «заморских чертей», чтобы никто не стал даже интересоваться ценами на европейские товары. Не «артиллерией цен», а самой обычной артиллерией разгромила Англия азиатско-деспотический Китай, заставив его покупать опиум, ненужный Китаю ни по дорогим ценам, ни по дешевым, ни даже бесплатно. Феодальная Япония более ста лет не пускала к себе европейцев с их низкими ценами, когда же американцы заставили сегунат прекратить изоляцию страны, они опять-таки сделали это с помощью самой настоящей корабельной артиллерии. Другое дело, что капиталистическая экономика позволяла наделать большее число пушек и ружей, нанять больше солдат – словом, позволяла создать и содержать большую и лучше оснащенную армию, чем феодальная или азиатско-деспотическая. Экономическая сила того или иного строя это прежде всего экономическая возможность создать боеспособную армию.
Равным образом и эксплуатация периферии осуществлялась не столько с помощью экономических операций, сколько с помощью простого принуждения. Не случайно, в то время как в «передовых» странах Европы отмирали всяческие доиндустриальные ограничения свободы работников, в то же самое время на периферии свобода работника все больше ограничивалась, вплоть до превращения его в раба. Именно развитие в Западной Европе и Северной Америке капитализма повлекло за собой и вторичное закрепощение крестьян на юге и особенно востоке Европы, и развитие пеонажа и рабства в Южной Америке, южных штатах США, Индонезии и других окраинных регионах. Да и истребление индейцев и аборигенов Австралии вряд ли можно отнести к разряду финансовых спекуляций – это было обычное массовое убийство с целью грабежа (отбирания земли).
Принято считать, что рабство в Америке было пережитком, и что именно развитие капитализма способствовало его уничтожению. В качестве примера обычно приводится Гражданская война в США. Однако война Севера и Юга была по сути дела войной за присоединение Юга к Северу, не случайно идеологией южан был федерализм, а идеологией северян – унитаризм. До войны Юг экономически был связан с Англией, для которой он был периферией. Присоединение Юга к Северу de facto (а не только de jure) означало его переход из периферии в центр, где рабство (столь желательное для периферии) было недопустимо. Поэтому данный пример крайне неудачен. Однако, что верно, так это то, что по мере экспроприации периферии происходило и разрушение ее докапиталистического уклада. Несмотря на все допотопные ограничения там начинал появляться и свой пролетариат, менее квалифицированный, чем европейский, зато порой более дешёвый. А значит, начинала стираться грань между центром и периферией, наряду с выкачиванием из колоний материальных ресурсов, дающих центру капитал, начался вывоз части капитала в колонии, так поразивший Ленина, внеэкономические методы выкачивания ресурсов в колониях и полуколониях все больше стали постепенно вытесняться экономическими. И если отмена рабства в южных штатах США – следствие их превращению в центр, то отмена рабства в России и латинской Америке – уже следствие постепенного изменения ситуации на периферии. Из рабовладельческого поместья периферия постепенно превращалась в рынок сбыта товаров. Именно в этот момент на взаимоотношение центра и периферии и обратила внимание Роза Люксембург.
Однако, не смотря на постепенное стирание граней, центр оставался центром, а периферия – периферией, и страны центра не могли обходиться без окраины. Не случайно, когда США наконец «покорили» свой Дикий Запад, игравший для них роль периферии, они занялись тем, чего прежде никогда не делали – поиском колоний (именно тогда Штатами были захвачены Куба и Филиппины). Изменения соотношения сил в центре приводили к переделам и попыткам передела окраины, вылившимся в две мировые войны (вернее в две серии войн, каждая из которых в момент своего пика перерастала в мировую войну**) и множество локальных. Вывоз капитала на периферию не только не превышал, но даже и не окупал тех ресурсов, которые выкачивал из периферии центр.
Естественно, эксплуатация центром периферии вовсе не означала, что ливерпульский грузчик эксплуатировал индийского раджу. Английский рабочий не делал ничего плохого жителям периферии, если, конечно, не ехал в Америку или Австралию разводить скот на отобранной у аборигенов земле – в последнем случае он, однако, превращался из рабочего в фермера. Однако, если английского рабочего эксплуатировал только английский буржуй, то индийского крестьянина или ремесленника местному радже приходилось эксплуатировать на пару с английским буржуем. Это затрагивало интересы не только ремесленника, но и раджи, который предпочел бы ни с кем не делиться. Наиболее образованные представители периферийной элиты видели выход в превращении своих стран в капиталистические, что превратило бы их из периферийных в центральные. Однако, буржуазия в таких странах была слишком слаба, чтобы «догнать и перегнать» тогда еще не Америку а Англию. И тогда представители других слоев, прежде всего национальной интеллигенции и богемы начали брать на себя функции национальной буржуазии. При этом настоящая буржуазия отстранялась от власти, а порой и уничтожалась, уступая место бюрократии. Фактически государство само являлось правящим классом.
Здесь надо сказать, что подобная ситуация в истории скорей правило, чем исключение. В азиатско-деспотическом или феодальном обществе роль государства, то есть инструмента поддержания существующего порядка теоретически должен был играть монарх (не случайно само слово «государство» происходит от слова «государь»); однако, поскольку ни один монарх не может управлять страной в одиночку без воинов и чиновников, и поскольку и сам монарх и его воины и чиновники фактически принадлежат к правящему классу, то фактически государство в таком обществе является если не правящим классом, то во всяком случае его частью. Мысль о государстве как о «слуге», стоящем вне класса, это фактически видоизмененная мысль о «независимом» государе. Если государь и пытался в борьбе с зарвавшимися феодалами опереться на какие-то другие слои общества, то это был весьма кратковременный эпизод (хотя, возможно и важный, принимая во внимание необходимость в азиатско-деспотическом обществе периодически «встряхивать» правящий класс). Так продолжалось до тех пор, пока в феодальном обществе не зародилась буржуазия. Новый класс и монархи быстро поняли все выгоды от взаимного союза, и вскоре государство стало превращаться в самостоятельную силу, в слугу двух господ (класса феодалов и буржуазии), а поскольку господа находились в постоянном конфликте друг с другом, слуга, выступавший в роле арбитра, фактически сам превратился в верховного господина. Это однако продолжалось недолго – буржуазия окрепла настолько, что низвергла феодалов, а по ходу дела наказала и не в меру зазнавшегося слугу, заменив его более покладистым. Подобная картина имела место и в Голландии, и в Англии, и во Франции… Но, отрубая голову свергнутому монарху, буржуазия не только не покушалась на сам институт государства, она даже укрепляла его. Ни при какой неограниченной монархии чиновник не имел такой реальной власти, какую он получил в буржуазной республике. Кем, однако был этот чиновник? Поскольку он был чиновником буржуазного государства, работавшего по принципу буржуазной конторы или фабрики, то и его роль была сродни роли буржуазного клерка или управляющего на производстве. Иными словами, он был не только слугой правящего класса, но и его представителем. Если же во многих странах, вставших на путь индустриализма представителей класса было так мало, что он весь состоял из собственных слуг, то что это меняет? Разве буржуй, самостоятельно руководящий своей фабрикой, перестает от этого быть буржуем?
Через стадию догоняющего индустриализма в той или иной степени прошли почти все капстраны, за исключением самых передовых или самых счастливых, которым как-то повезло решить свои проблемы иным способом. Впервые догоняющий индустриализм получил применение во… Франции. Именно этому новому тогда феномену посвящено «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Но то, что для Франции было скорее мелким эпизодом, заняло гораздо более значительное место в истории Италии, Германии или тем более России.
Страны догоняющего империализма, как и «передовые» капстраны сталкивались с проблемой диспропорции между капиталом и пролетариатом. При этом они как правило были уже опоздавшими к разделу периферии, или даже сами являлись представителями этой самой периферии (в последнем случае проблема диспропорции была еще больше обострена, так как часть ресурсов была уже экспроприирована центром), а потому им надо было решать проблему своими силами и они ее решали. В Советском Союзе роль периферии играли лагеря ГУЛАГа и деревня. Пресловутая «коллективизация» была ни чем иным как разовым ограблением деревни и созданием механизма для последующего регулярного выкачивания из нее средств на индустрию. Если развитие капитализма в Западной Европе привело ко вторичному закрепощению крестьян в Восточной, то развитие его в сталинском СССР привело к закрепощению третичному – почти четверть века в советских сёлах существовало крепостное право. Как ни странно, оно не только не мешало образованию пролетариата, и но по-своему даже способствовало ему. Крестьянин не мог уйти в город, потому что не имел паспорта. Однако, отслужив в армии, он получал паспорт и мог либо вернуться в колхоз и, сдав паспорт, снова стать крепостным, либо найти себе работу в городе. Естественно, понимая, что другого такого случая не предвидится, крестьянин чаще всего брался за любую работу, которая только давала ему возможность стать горожанином. В колхозе оставались в основном женщины и «бракованные» (не годные к военной службе). Именно тогда и родилось выражение: «Ни в Красную армию, ни в колхоз». А следовательно нужен был дополнительный механизм, для ликвидации избыточного пролетариата, им стал ГУЛАГ. В Германии крестьянство осталось неприкосновенным, экспроприирована была городская «мелкая буржуазия»***, причем не вся, а только ее еврейская часть. Применив принцип: «Разделяй и властвуй!» – национал-социалисты не только не встретили сопротивления со стороны немецкой части, но и даже заручились ее горячей поддержкой. А истребление евреев-пролетариев способствовало сокращению пролетариата. Оригинальный выход нашла Турция, выбросившая свои «лишние рты» не на периферию, а… в центр. К этому новому и весьма важному явлению мы еще вернемся.
Итоги догоняющего индустриализма для разных стран были разными. СССР в конце концов догнал-таки самые «передовые» капстраны, включая США, но при этом настолько выдохся, что, едва догнав, тут же и остановился и в итоге снова отстал. Китай в меньшей степени сократил разрыв, зато и меньше истощил свои силы. Япония и Германия, не так сильно отстававшие от «лидеров» довольно быстро вошли в их число, несмотря на свои военные поражения, и перешли к «нормальному», классическому капитализму.
Между тем взаимоотношения между периферией и центром продолжали меняться. Все больше на периферии разрушался докапиталистический уклад, все больше туда проникал капитализм. Старые колониальные методы эксплуатации становились все более невыгодными. Страны I мира начали отказываться от колоний. Первой это сделали США, почти сразу после II мировой давшие независимость Филиппинам. Последней избавилась от колоний Португалия (начало 70-х). Интересно, что тогда же, в самом начале этого периода в СССР было отменено крепостное право, введена пенсия для колхозников и ликвидирован ГУЛАГ. Колониализм уступил место неоколониализму.
К концу ХХ века докапиталистический уклад на периферии был разрушен почти окончательно, во всяком случае настолько, что периферийные страны уже нельзя было считать докапиталистическими. В них теперь тоже доминировал капитализм, пусть даже наделенный своей спецификой. А поскольку вывоз капитала на периферию, как уже говорилось, не окупал вывоз ресурсов в страны центра, не говоря уже об изначальной диспропорции между экспроприированными ресурсами и освободившимися в результате экспроприации рабочими руками, постольку на периферии образовался огромный избыток пролетариата, в то время как в центре все больше обнаруживалась нехватка дешевого пролетариата.
С самого начала развития капитализма пролетариат вел с буржуазией отчаянную борьбу, переходящую в самые настоящие кровавые сражения. Уже во время Великой французской революции буржуазия позаботилась о запрете стачек под угрозой расстрела. Однако, поскольку пролетариату нечего было терять кроме цепей, он снова и снова выходил на бой. Тут можно вспомнить и восстание чомпи, и лионских ткачей, и Парижскую коммуну, и Русскую революцию 1917-1921 гг., и Испанскую 1936-1939, и много чего еще. И хотя все эти восстания пролетариата в конце концов были подавлены (а порой использованы как трамплины для буржуазных революций), однако они основательно напугали буржуазию, решившую, что лучше поделиться, чем потерять всё. В «передовых» капстранах началось создание социального государства.
Впервые социальное государство было создано Рузвельтом в Соединенных Штатах. Суть социального государства состояла в том, что буржуазия отдавала рабочему не только основную, но и часть прибавочной стоимости частично в виде зарплаты, частично в виде социальных пособий и гарантий (пенсии, пособия по безработице, стипендии учащимся, льготы различным категориям работников, надбавки за стаж и т.д., и т.п.). Контроль за всем этим осуществляло государство, отбиравшее у капиталистов часть прибыли в виде налогов, кроме того наиболее убыточные отрасли хозяйства перешли под государственный контроль. Ко второй половине ХХ века социальное государство в той или иной степени существовало во всех странах Западной Европы. Заговорили даже о «шведском социализме», причем заговорили всерьёз. Интересно, что так называемые «соцстраны», то есть страны догоняющего индустриализма, как правило делавшие своей идеологией ленинизм, эти самые страны служившие пугалом для западной буржуазии и побуждавшие ее идти на создание социального государства, сами создавали у себя социальное государство гораздо позже капстран или не создавали вообще. Причина тут была не в особой жадности индустриальной бюрократии, а в логике раннего капитализма, в стремлении «догнать и перегнать». Подобно Гобсекам раннекапиталистической Европы «социалистические» бюрократы и сами жили весьма скромно (по западным, разумеется, масштабам), и работников держали в черном теле, а всю прибыль вкладывали в расширение производства. Более того, именно жадность верхов, пожелавших жить не хуже западных миллиардеров была одной (причем едва ли не основной) из причин крушения II мира. Как бы то ни было, «социалистические» бюрократы предпочитали не столько платить рабочим, сколько призывать их к «ударному труду», обещая златые горы в будущем. Тем не менее, к началу 60-х социальное государство появилось и в СССР, и в большинстве других стран Восточной Европы. Со временем однако социальное государство стало все больше тяготить капиталистов. К тому же возрастание роли финансового капитала с одной стороны уменьшило прибыли промышленников, а с другой – сделало более прозрачными границы. В результате на периферию из центра хлынули капиталы, а с периферии в центр – дешевая рабочая сила.
Приток рабочих рук с периферии, как и вывоз на нее капитала, начался не вдруг и не мгновенно. Еще в середине ХХ века на резиновых заводах Англии появились индусы, а в Германии турецкие и югославские гастарбайтеры. Как уже говорилось, Турция умудрилась решить за счет центра проблему избытка пролетариата (до своего распада аналогично решала ее и Югославия), и это (как ранее начало вывоза капиталов) было уже своего рода симптомом – центр и периферия начинали меняться местами, как когда-то поменялись местами Рим и варварские народы (поначалу Рим грабил варваров, затем варвары начали грабить Рим). В дальнейшем тенденция начала усиливаться, перепуганные европейцы заговорили об ограничении иммиграции, но капитализм имеет свою логику. Приток периферийных работников, равно как и перевод производства на периферию дает буржуям возможность не только натравливать пролетариев друг на друга по национальному, расовому, религиозному и иным признакам, но и ликвидировать социальное государство под предлогом его дороговизны, неконкурентоспособности производства. Процесс ликвидации социального государства затронул не только весь I, но и II мир, мы отлично видим это на примере постсоветского пространства. Интересно, что в тех странах II мира, где существовало социальное государство, его ликвидация обычно сопровождалась отказом от «социалистической» идеологии, в тех же «соцстранах» где социального государства не было, а следовательно нечего было и отменять, идеология чаще всего сохраняется.
Данный период, называемый обычно периодом глобализации получил у люксембургианцев (последователей Розы Люксембург) название периода упадка капитализма. Смысл термина состоит в том, что нынешний капитализм доел уже весь докапиталистический уклад и теперь вынужден заниматься самоедством. Если раньше отделение капиталистических Нидерландов от феодальной Испании или завоевание капиталистической Англией первобытнообщинной Австралии способствовало развитию капитализма, а стало быть и техническому прогрессу (росту производительных сил), то нынешние войны не способствуют ничему кроме разрушения и перераспределению богатства внутри капиталистического мира, в мировом масштабе оно только уменьшается в результате военных потерь и разрушений. То же относится и к экономической конкуренции – победа одной кампании над другой в масштабах мировой экономики ничего не прибавляет.
Надо сказать, что докапиталистический уклад разрушен еще не везде и не до конца. Кроме того то тут, то там делаются попытки использовать своего рода социальное «вторсырье», заново воссоздавая традиционное общество. В России примером таких попыток может служить отношение властей к некоторым религиозным сектам вроде последователей Виссариона или анастасийцев, создающих общинные поселения. Власти не только терпят их, но порой и оказывают им помощь, предоставляя землю. Логика властей проста – земля все равно пустует, а люди, идущие в такие секты, как правило являются маргиналами; в общинах же они заново социализуются и занимаются полезным делом. Однако ни такого рода «вторсырьё», ни остатки докапиталистического общества уже не могут накормить весь мировой капитализм, вынужденный не только подчищать остатки, но и пожирать самого себя, подобно стае крыс запертых в клетку.
В свое время подобная ситуация привела к краху Римскую империю. Однако античное общество состояло не только из стран античного капитализма, но и из стран периферии. Именно на периферии было создано новое общество (другое дело, что при этом оно использовало культурно-экономическую базу созданную странами античного капитализма). Сейчас периферия в основном уже переварена капитализмом. Поэтому предсказать будущее довольно трудно. Может быть человечество вернется к феодализму или вернее к азиатскому деспотизму, или еще вернее создаст новый вариант деспотизма, который будет так же отличаться от прежнего азиатского как средневековый феодализм от раннего античного. Между прочим в нынешней экономике (особенно в ее периферийно-мафиозных вариантах (а это сейчас едва ли не больший сектор капиталистической экономики)) отчетливо проявляются элементы феодального вассалитета. Учитывая экологический кризис и нехватку ресурсов, новый деспотизм может принять форму экофашизма****. А может быть кризис примет такие размеры, что выживут лишь несколько сотен или десятков тысяч людей, которые будут охотиться на крыс и ворон (пока эволюция не создаст новых видов, взамен истребленных человеком). Что же до возможности создать бесклассовое общество, не дожидаясь, пока оно создастся само вследствие полного или почти полного вымирания человечества, то такая возможность, скажем прямо, не велика. Во всяком случае шансы на успех сейчас даже меньше, чем сто лет назад. Однако они гораздо больше, чем пятьдесят лет назад.
Во второй половине ХХ века источником революций была в основном периферия. Увы, эти революции не перерастали в мировую. Пролетариат центра не хотел революции.
Помимо наличия социального государства была еще одна причина пассивности первомирского пролетариата. Европейские пролетарии предыдущих поколений были либо разорившимися крестьянами, ремесленниками, дворянами – словом представителями докапиталистического общества, либо их потомками в первом поколении. Они еще видели прежний мир и его гибель. Их пролетарское состояние не было для них ни привычным, ни желаемым, равно как и весь новый уклад. Они могли идеализировать старый, но чаще и к нему относились критически. Все познается в сравнении, и капитализм открывал глаза на многие недостатки прежних формаций, равно как и прежние формации не давали закрыть глаза на пороки капитализма. А сознание того, что новое смогло развиться и убить старое наводило на мысль, что и это новое может быть убито чем-то новейшим, которое будет так же отличаться и от нового, и от старого, как новое и старое отличаются друг от друга. Будучи выходцами из общества, где еще сохранялся какой-никакой коллективизм, пролетарии той эпохи не были разобщены и быстро находили общий язык друг с другом. Наконец, тогдашние производственные процессы были достаточно просты, а квалификация рабочих достаточно высока, причем одно способствовало другому; а потому никто из тогдашних пролетариев не сомневался в возможности самостоятельно управлять производством.
К середине века организация производства усложнилась, а производственные операции упростились. Опять-таки одно дополняло другое – чем сложнее было организовано производство, тем больше можно было разбить его на простейшие операции, поручив каждому работнику одну из них. Венцом такого производства стал конвейер, на котором рабочий всю жизнь крутил одну гайку или просверливал одну дырку, не имея ни малейшего понятия о том, на кой, собственно, чёрт эта гайка или это дырка нужна. Кроме того, на смену рабочим первого поколения пришли потомственные рабочие. Маркс почему-то считал, что рабочие, «переварившиеся в фабричном котле», будут более революционны, нежели их предшественники. С таким же успехом можно было надеяться, что потомственный раб, с детства знающий, что у него есть хозяин, который, пока раб мал, будет его использовать в качестве мальчика на побегушках или для своих педофильских забав, в потом, когда тот подрастет, может, пошлет его вкалывать на поле, а может, сделает надсмотрщиком или личным телохранителем, что такой раб будет более склонен к бунту или побегу, чем повстанцы Спартака, большую часть жизни прожившие на свободе. Как потомственный раб чаще всего даже не понимает, что такое свобода, и мечтает не о свободе, а о «хорошем господине», который зря не бьет и хорошо кормит, так и потомственный рабочий как правило даже не понимал, что может быть на свете еще что-то кроме капитализма (в крайнем случае он считал альтернативой «реальный социализм» (то есть догоняющий индустриализм под социалистическими лозунгами), бывший по сути дела одной из разновидностей раннего капитализма) и мечтал только о хорошей зарплате. Социальное государство эту мечту осуществило. На кой чёрт такому рабочему нужна была революция?
Это определяло исход периферийных революций. Коммунистическая революция не ставшая мировой вообще обречена, но на периферии это было выражено особенно ярко. Произойди революция в Англии или Франции, она могла бы продержаться несколько лет или даже десятилетий, в ожидании мировой революции. Периферийная страна всегда была более слаба экономически, а значит и в военном отношении, чем «передовые» страны. Чтобы избежать интервенции, ей во-первых, надо было не слишком нарушать мировые правила игры и желательно еще встать под «крышу» одной из сверхдержав (что означало возможность экономического диктата), а во-вторых, как можно скорее либо развить военную промышленность, либо каким-то образом войти в мировой рынок, чтобы иметь средства на покупку оружия – и то и другое означало развитие в стране капитализма (чаще всего в форме догоняющего индустриализма).
Глобализация стерла границы между центром и периферией. Это не значит, что мир стал одинаков. Формируется новый центр или «глобальный город» – области сосредоточения финансовых операций и сферы услуг, новая периферия – области полного упадка, переваренные капитализмом, и новый промежуточный или «второй» мир – производственные районы, а следовательно, формируются и новые границы. Однако эти границы не совпадают со старыми, они менее стабильны и более проницаемы. И что всего важнее, глобализация перемешала пролетариат. Современному пролетарию арабского или китайского происхождения для того, чтобы встретиться с пролетарием-французом или пролетарием-американцем зачастую не нужно пересекать моря и океаны – достаточно просто перейти на другую сторону улицы. Среди участников «беспорядков» арестованных французской полицией осенью 2005 г., 40% составили арабы, 30% – чернокожие и еще 30% – белые, потомки эмигрантов из европейских стран (Греции, Италии и т.д.). Подобная ситуация, учитывая знакомство верхов с принципом: «Разделяй и властвуй!» может привести к столкновениям внутри пролетариата на расовой, этнической или религиозной основе, но может привести и к синтезу нового революционного субъекта. История показывает: подобно тому, как в металлургии сплав обычно оказывается крепче любого из составляющих его металлов, а в химии взрывчатые вещества как правило представляют собой смесь различных компонентов, подобно этому и в классовом обществе наиболее революционными оказываются социальные слои, имеющие «смешанное» происхождение. Так в российском пролетариате начала ХХ века меньшую (но все же заметную) часть составляли потомственные горожане, часто потомственные наемные рабочие, имевшие столь высокую квалификацию, что она позволяла им разбираться в производственном процессе лучше самих хозяев; большую же часть составляли выходцы из села, крайне неквалифицированные зато сохранившие навыки сельского общинного управления. В Италии 60-х-70-х гг. сходная ситуация сложилась на заводах Фиата, где работали с одной стороны квалифицированнные рабочие севера, с другой – бывшие крестьяне юга (и где имел место резкий подъем рабочего движения). В Аргентине начала ХХ века, где «почти каждый рабочий был анархистом», пролетариат вообще набирался со всего света*****. Наиболее активное и наиболее революционное крестьянское движение в период Русской революции 1917-1921 гг. имело место в многонациональных регионах (Поволжье, юго-восток Украины). Интересно, что в этих районах было много крупных сел и поселков, жители которых были наполовину крестьянами, наполовину рабочими. В полу-городках полу-селах жило и большинство населения Арагона, где в 1936 году революционные преобразования продвинулись наиболее далеко (вплоть до создания коммун и отмены денег). Подобных примеров можно привести великое множество.
В сегодняшнем пролетариате смешиваются и потомственные рабочие, неожиданно лишившиеся социального государства, и выходцы из III мира, не утратившие еще навыков самоорганизации и коллективизма, и квалифицированные специалисты, владеющие сложнейшими компьютерными программами, и низкооплачиваемые рабочие, вручную строящие многоэтажные дома, в нем можно встретить выходцев из самых разных стран и материков, самых разных культур, языков и цветов кожи – и все это настолько перемешено, что в ближайшее время вся эта масса с неизбежностью пойдет войной либо на саму себя, либо на своих угнетателей. На кого именно, зависит от человечества в целом и от каждого человека в отдельности.
Вырваться из накатанной колеи можно только на резком повороте. Сейчас человечество переживает именно такой излом истории. Возможно, это последний поворот перед пропастью. Возможно, даже улетев в пропасть, человечество выживет и получит новый шанс. Возможно, не выживет. Будущее покажет. Мы же живем в настоящем. Как сказал бы в данном случае Кальвин, что именно ему было предопределено, человек узнает только после смерти, попав в рай или в ад, пока же он жив, ему следует добиваться рая. Что предопределено человечеству, узнают наши потомки, если таковые будут. Нам же предстоит предопределять. Фаталисты совершенно правы, когда говорят о провидении, с одной лишь только поправкой: человечество – само свое провидение. Провидение – это мы, каждый из нас мельчайшая его часть, что оставляет каждому из нас надежду. На этой оптимистичной ноте, пожалуй стоит и закончить. Пока (?) закончить.
___________________________________________________________________________
* Другим вариантом создания избытка было выбрасывание «лишних ртов» на новые земли (античная Греция). Поскольку это все равно было одной из форм территориальной экспансии, можно считать данный вариант частным случаем первого.
** Если внимательно посмотреть, то окажется, что вообще невозможно четко определить, когда именно локальные войны переросли в мировую. Например, отсчет II мировой с момента нападения Германии на Польшу, не более обоснован, чем, отсчет с Мюнхена, с оккупации Чехословакии или с Аншлюса. Однако мировые войны это опять-таки отдельная тема.
*** Термин «мелкая буржуазия» употребляется здесь в том неправильном значении, в котором его обычно употребляют марксисты (то есть речь идет не только о лавочниках, но и о ремесленниках).
**** Под экофашизмом автор понимает экономическую формацию, при которой большинство населения ограничено в потреблении и в доступе к «благам цивилизации» (компьютеру автотранспорту и т.д.), коими пользуется лишь правящая элита.
***** Будучи испаноязычной, Аргентина многими воспринимается как страна эмигрантов из Испании. Однако испанцы составили лишь большинство аргентинского населения (и, может быть, даже не абсолютное). Значительную часть его составили также итальянцы, и даже Буэнос-Айрес первоначально был итальянским городом (подобно тому, как Нью-Йорк – голландским). Помимо испанцев и итальянцев в Аргентину эмигрировало много выходцев их балканских стран, Украины, а также из Германии.
