Антигородская

Как же стыд глаза не выел
тому сыну сучьему,
что придумал мостовые,
жерла труб вонючие,
что вковал живое в камень
и в железо вырядил!
Мы своими бы руками
задушили ирода!
За какие, кто бы понял,
за грехи, скажите нам,
жить должны как в преисподней
городские жители?
Сколько дыма, сколько шума -
кто все это выдержит?
Кто б про город мог подумать,
что вобще он выдюжит?
Но живет и вширь ползет он,
под себя все подмявши.
Только нет у нас охоты
сдаться, руки поднявши.
Потому что на металле,
на камнях, железе ли
ничего не вырастает
кроме разве плесени.
Потому что все мы - люди,
серой нам не дышится.
Значит, жизни нам не будет,
пока город движется.
А коль скоро не рассчитан
он на примирение,
есть у нас одна защита,
это нападение.
Так пускай от злости взвоет
кто машинам молится.
На врага идет живое.
Поднимайтесь, молодцы!
Мы заменим камень голый
яблонями-грушами.
Эх, ты, город, серый город,
будешь ты разрушенный!

* * *

Ах, как мне надоели
скульптуры Церетели!
Держусь я еле-еле,
чтоб их не разнести.
Он вылепил сверх меры
такие, блин, химеры,
что и нельзя примера
другого привести.
Ираклий Церетели!
Зачем ты встал с постели?
Зачем тебя одели
в рубашку и штаны?
Лежал бы ты в палате
в дурдомовском халате
привязанный к кровати
и молча видел сны.
Пускай тебе приснится,
что где-то за границей
в Париже или в Нице
ты лепишь свою дрянь.
Там, может, будут рады,
а нам тебя не надо.
Не будь, Ираклий, гадом,
пожалуйста, отстань!
Скульптуры Церетели
нужны как поп в борделе,
и более недели
смотреть на них нельзя.
Когда же санитары,
не тратя время даром,
придут за психом старым,
чтоб в дурку его взять?

* * *

Служили два товарища, эге, эге…
Служили два товарища, эге, эге…
Служили два товарища в одном и том полке,
в одном и том полке.
Один из двух товарищей, ага, ага…
Один из двух товарищей, ага, ага…
Один из двух товарищей – покорный ваш слуга,
покорный ваш слуга.
Послали нас с товарищем, ну-ну, ну-ну...
Послали нас с товарищем, ну-ну, ну-ну…
Послали нас с товарищем однажды на войну,
однажды на войну.
Вот пуля пролетела и оп-па, оп-па!..
Вот пуля пролетела и оп-па, оп-па!..
Вот пуля пролетела и товарищ мой упал,
товарищ мой упал.
Помочь бы я товарищу,угу, угу…
Помочь бы я товарищу, угу, угу…
Помочь бы я товарищу хотел, да не могу,
хотел, да не могу.
Остался без товарища, ага, ага…
Остался без товарища, ага, ага…
Остался без товарища покорный ваш слуга,
покорный ваш слуга.
Такая вот случилася, да-да, да-да…
Такая вот случилася, да-да, да-да…
Такая вот случилася нелепая беда,
нелепая беда.

Солдату-герою

Не мог бы разум твой
до мысли той дойти,
что будешь ты герой,
а брат твой – дезертир.
Об этом не вели
речей ни ты ни брат,
пока не привели
вас в райвоенкомат.
А там велели вам
без лишних без речей
идти и воевать
за чьи-то долг и честь.
Ты выполнял приказ,
а брат не выполнял –
понятно, кто из вас
попал под трибунал.
Он горьких слез не лил,
он сохранял покой,
когда его вели
к обрыву над рекой,
и у обрыва встав,
сказал: “Все помирать,
да только лучше – так,
чтоб совесть не марать”.
А ты взрывал дома,
людей с землей мешал,
и не было команд,
чтоб ты не выполнял…
Но смерть и подлецов
порой стирает пыль,
и ты в конце концов
на мину наступил.
С оторванной ногой
скончался ты в пыли.
И ты, и братец твой
один конец нашли.
Обоих вас занес
песок под ветра вой.
Но ты издох как пес,
а он погиб как волк.

Песня о козе

До чего же у тебя, коза,
завсегда бесстыжие глаза!
Ты даешь любому из козлов
на тебя залезть без лишних слов.
И тебе при этом все равно,
тот это козел или иной.
Впрочем, может, в этом ты права –
разницу меж них найдешь едва.
Ну, а в довершение к козлам,
что творят с тобою стыд и срам,
ты должна себя хозяйке дать
дважды в неь за сиськи потаскать.
Вобщем, до заката и с утра
жизнь твоя, коза, сплошной разврат.
Оттого, наверное, коза,
у тебя бесстыжие глаза.

* * *

Несет
меня опять уже
вперед
на новом вираже.
Смотри,
как рвусь я выше кручь,
чтоб стричь
обрывки синих тучь!
Мне нет
ни отдыха, ни сна.
Но мне
стучит в мозги весна.
И я
уже опять бегу.
Стоять
я просто не могу.
Меня
уже наверняка
унять
нельзя ничем, никак.
Струна
уже пошла расти
в канат,
чтоб по нему пройти,
чтоб вскачь
мне по нему кружить.
Пускай
мне все кричат: “Держись!”
“Держись!..”
Иду по краю я,
но жизнь
нетривиальная.

* * *

Ночь
спустилась за окном.
Тьма
накрыла все дома.
Мне
опять покоя нет.
Спать
я не могу опять.
Но
я не гляжу в окно –
там
все та же пустота.
Что
забыл в окне я том,
раз
там то же, что вчера.
Вот
уже который год
день
за днем идет как тень.
Мир
с вещами и людьми
весь,
как был, такой и есть.
Вот.
А время-то идет!
Жизнь
попробуй удержи!
День
за днем идет как тень,
и
пройдут все дни мои.
Где ж
теперь искать надежд
на
другие времена?
День
на день похож как тень,
и
не различить мне их…

* * *

Когда ты повстречалась мне,
сказал мне предсказатель,
что, мол, Луна сейчас в Овне,
и это нам не кстати.
А я кричал, что пофиг мне,
и что все это враки…
Тогда Луна была в Овне,
а Марс – и вовсе в Раке...
Все говорят, что счастья нет
и быть его не может
в те дни, когда Луна в Овне
и в Рыбах, кстати, тоже.
Но мы встречались при Луне
и шли мы по дороге,
когда Луна была в Овне
и даже в Козероге.
Сейчас тебя со мною нет,
однако я не верю,
что, раз Луна была в Овне,
то навсегда потеря.
И знаю я всего верней –
тебя я снова встречу.
И, будет ли Луна в Овне,
я даже не замечу.

* * *

Когда раздуваются трубы,
как резаный боров оря,
рука не ложится на струны
и рифмы не строятся в ряд,
и глазу все кажется мутным,
и хочется так тишины…
Но трубы орут почему-то.
Наверно, зачем-то должны.
Вздуваются трубы как вены.
Краснеет с натуги их медь.
И звук их несется, наверно,
за тысячи тысяч земель.
Когда ж, наконец, они лопнут
и больше не будут слышны,
вокруг все, наверно, оглохнут,
оглохнут все от тишины.
Но это все будет лишь завтра.
Сегодня их вой еще крут,
и солнце с востока на запад
шагает под пение труб.
По нотам идя как по трупам,
ломая затычки в ушах,
орут, разрываются трубы
и некому им помешать.

* * *

Ох-ох-охо!
Мчусь я верхом.
Это дается мне ох, нелегко!
Я уже не молод,
вот и тяжело.
Задница как молот
бьется об седло.
Но, хоть ты вой,
раз ты ковбой,
значит ты должен держать хвост трубой.
Прерия без края
да как кровь заря…
Мне судьба такая –
Запад покорять.
Вот ведь беда!
Были ж года,
вдвое моложе бывал я когда.
Сколько ж я народу
тогда уложил!
Сквозь огонь и воду
сам прошел и жив!
Я из Кольта
ярдов со ста
ястреба в глаз бил, чтоб он не летал.
Кто еще так может?
Даже глуп вопрос.
От того и дожил
до седых волос.
Эх-ах-аха!
Стар как труха.
Третью неделю болят потроха!
Что ты будешь делать?
Хоть ты провались!
Хоть какой индеец,
что ли б подстрелил!
Да вот беда –
хоть я в годах,
ну, а рука как и прежде тверда.
Не подводят нервы,
и как в двадцать пять
успеваю первым
я всегда стрелять.
Вот ведь судьба!
Дело – труба!
Кто стрелял хуже, давно спят в гробах.
Только мне, хоть чокнись,
не найти покой.
Ну какого чорта
меткий я такой?!

* * *

Дядюшка Сэм
сбрендил совсем –
кузькину мать показать собрался всем.
Любит он драки,
что ни говори,
вот и в Ираке
кашу заварил.
Что делать бушь,
раз спятил Буш?
За демократию, мол, веду борьбу ж!
Будь он неладен,
дурья голова!
Даже Бен-Ладен
столько не взрывал!
Ну, а сыны
той стороны
тоже с народом не особенно нежны.
Милое дело –
взрывы распылять!
Не оскудеет
трупами земля!
Как погляжу,
так и скажу –
у всех выходит одна и та же жуть –
в пламени алом
корчится и мрет
не генералы,
а простой народ.
Если так вот
дальше пойдет,
то, когда в Штаты вновь прорвется самолет,
надобно, чтобы
стал врезаться он
не в небоскребы –
сразу в Пентагон.
Если бы всяк
поступал так,
у генералов задор бы враз иссяк.
Вот было б чудо,
если б так бы вот!
Ну, а покуда
мрет простой народ.

* * *

Снова кто-то говорит о народе нам,
говорит о государства величии.
Наступает День защитника Родины
(есть такой в России праздник в наличии).
Снова кто-то говорит о народе нам,
а народ-то – без порток и без будущего.
Так чего же нам дала эта Родина,
чтоб мы за нее лежали в гробу еще?
Так на чорта умирать под литавры нам,
раз, один чорт, ничего не обломится,
раз мы будем все равно пролетарии,
хоть весь мир пред нашей Родиной склонится.
Да и мать ли нам она, это Родина,
или, может, она даже не мачеха?
Говорят на ней быстрей мрем, чем родим мы.
Вот такая, понимашь, математика!
Вот такая, понимашь, арифметика!
Вот такая, понимашь, загогулина!
Не затем ли мир границами метили,
чтобы вовремя глаза не разули мы?
И не надо нам с утра и до вечера
говорить про иноземцев нашествия!
Нам беречь от иноземцев-то нечего –
лучше них давно состригли с нас шерсть свои.
Вы б еще пугали нежитью-нечистью
или Бабою-Ягою со ступою!
Пролетарий не имеет Отечества.
Не надейтесь, что такие мы глупые!

* * *

Спросишь, как я жил и кому служил,
“Нарушал, – я отвечу, – закон”.
Наркоту ту-ту, отвозил Зил, Зил.
Далеко отвозил, за кордон.
Был я ловок-смел, но попасть сумел
в неожиданный самый момент.
Документ мент, мент предъявить велел,
а какой на траву документ?
Я гляжу, вокруг только степь, да степь
и в степи кроме нас никого.
Я мента та-та из свого ТТ –
жил-был мент, да и нету его.
И с тех самых пор я, как будто вор,
не решаюсь себя показать.
Я залез в лес, лес, мне забор – бор, бор,
мне из бора нельзя вылезать.
Города-да-да навсегда, да-да
для меня позакрыты теперь.
Никогда, да-да не вернусь туда –
так в бору и помру я как зверь.

* * *

Сей стих на музыку не положен
и только в этом его идея.
Пускай на сцене в штаны наложит,
кто его песней захочет сделать
На музыкальные пьедесталы
не громоздите слова глухие.
Порвите струны своей гитары.
Стиху оставьте его стихию.
Пусть все попытки исчезнут в бездне,
сгорят трухою в огне пожара.
Сей стих не будет во веки песней,
как куб не будет во веки шаром.
И пусть вас ноты напрасно молят,
чтоб дали им присосаться к строкам.
Как не обклеивай ватой молот,
для наковальни не будет проку.

* * *

Где подругу мне такую взять,
чтобы было обхватить нельзя,
чтобы на ее ногах штаны
лопались от ейной толщины.
К модным швабрам во мне страсти нет,
может, от того, что сам скелет.
Может от того, что худ я сам,
хочу девку на сто килограмм.
Ну, и если даже больше ста,
я отказываться бы не стал,
и на восемьдесят, а не сто
я согласен – наберет потом.
Сходства с модой глупою ища,
бабы все пытаются тощать.
Каждой верится, что попадет
под модельные стандарты под.
А модель, туды ее в качель,
от того ж она и есть модель,
что не человек, а манекен,
так на кой она сдалась мне хрен?
Мне б такую девку отыскать,
чтоб не умещалася в руках,
чтобы на ее боках штаны
лопались от ейной толщины.

Стих о головах

На Ноге и на Пушке,

на Прудах и на богом забытых

на окраинных станциях,

словом, везде,

там и тут,

как в пещерных тоннелях

растут из земли сталактиты,

так в метро на платформах

столбы с головами растут.

Словно древние культы

в Москве возрождались по новой.

Словно силу мужскую

прославить решил Метрострой.

Сколько разных голов,

я бы даже сказал, что головок

на стоячих столбах

возвышается в недрах метро!

Но бывает порой

с извращений не знаю с каковских

принимается кто-то

столбы у голов отсекать.

Так столба своего

почему-то лишен Маяковский.

У каких у мерзавцев

поднялась на такое рука?

Голова его щас,

электрическим светом облита,

не на прежнем столбе,

на плите на обычной стоит.

Превратилась она

из гранитного фаллоса в клитор.

Был мужчиной поэт.

А теперь он, считай, трансвестит.

Я гляжу на позор.

Что, скажите, мне делать осталось?

Лишь того проклинать,

кто был автором сих перемен.

Если встретится вам,

оторвите

негодному фаллос!

Зуб – за зуб,

глаз – за глаз,

кровь – за кровь,

жизнь – за жизнь,

член –

за член!

 

* * *

А поверите ли вы,
что и так бывает?
На ноге, у головы
стрелки забивают.
Врач, наверное, бы взвыл,
если бы услышал.
На ноге, у головы!
Просто едет крыша!
Кто ж там голову найдет,
объясните честно,
ежели нога растет
из другого места?
Или, может, речь идет
о ножище спрута?
Если кто по ней пойдет,
это будет круто!
Но банальней все, увы,
я от вас не скрою.
На Ноге, у головы
это под землею.
Там в былые времена
станции названье
было “Площадь Ногина”,
Там и изваянье.
Голова помещена
там при всем народе.
На столбе стоит она
прямо в переходе.
Так что в будущем и вы
встретитесь, быть может,
на Ноге, у головы,
не у осьминожей.

* * *

Не хлопайте по пузу
как по мячу в игре
беременную музу,
чтоб родила скорей.
Никто не знает срока,
в который ей родить.
Никто не знает, скока
шедевр выносить.
Когда он вызревает,
единых правил нет –
и два часа бывает,
и два десятка лет.
А потому не надо
срывать незрелый плод,
ведь будут ох, не рады,
к кому он попадет.
Шлифуйте лучше грани,
не заблестят пока,
чтоб вышло, хоть не рано,
зато уж на века.
Не рассыпайте груза,
ускориться решив.
Она бессмертна, муза.
Ей некуда спешить.

Пьяная цыганочка

Как по речке, по реке,
лодки проплывают,
а в соседнем кабаке
пьяницы бухают.
- Эх, бутыль, да бутыль,
да еще две стопки!
Выпил я, да выпей ты!
Али ты не стойкий?
- Я бы пил да не упал,
не пьянел бы, право,
кабы был не самопал,
кабы не отрава.
А с того, чем нас поят,
пропоносит только.
Это даже и не яд,
это, блин, касторка.
Эх ты, мать, да перемать,
мерзкое ты зелье!
Тяжко будет мне снимать
утречком похмелье.
Как на речке, на реке
потонула лодка,
а в соседнем кабаке
кто-то сдох от водки.

* * *

На море, как на море –
лишь ветер, да вода.
Я уплываю вскоре
неведомо куда.
Разлейте по стаканам,
не пить же из горла.
Я так хочу быть пьяным,
такие вот дела.
На море, как на море –
медузы, да треска.
Меня охватит вскоре
по берегу тоска.
Но где он, этот берег?
Он неизвестно где,
и трудно даже верить,
что есть конец воде.
Но море не безбрежно,
и как нас не качай,
однажды мы, конечно,
нарвемся на причал.
Мы отдадим швартовы,
утопимся в вине
и всех девах портовых
замучаем в конец.
Когда ж у нас карманы
останутся пусты,
приснятся нам кальмары,
акулы и киты.
Сдавивши наши души,
тоска замучит нас,
и будем клясть мы сушу
за то, что есть она.
Незнавший не поверит,
хоть удави его –
на море снится берег,
на суше – брызги волн.
Ну как залить мне горе?
Давай, еще налей!
Паршиво мне на море,
паршиво на земле.

* * *

В том нет вины моей.
Баранов сам попер.
Он был меня сильней,
к тому же был боксер.
И я бы здесь сейчас
не говорил с тобой,
когда бы промеж глаз
не дал ему трубой.
Но кто-то наверху
на следствии решил,
что был я просто ху-
лиган и сукин сын.
Решили наверху
раз и наверняка,
что знают, ху из ху,
и знают с кем быть как.
А тут еще сюрприз –
покуда я сидел,
и Горби, и Борис
понатворили дел.
И выйдя из ворот,
я понял – мне каюк –
мир стал совсем не тот,
я мир не узнаю.
Такая, вот, фигня.
Не помер я едва.
но приняла меня
тамбовская братва.
И я с братвою той
иметь был дело рад –
я стал совсем крутой,
мне стал сам чорт не брат.
Но, надо ж выйти злу,
однажды на Неве
забили мы стрелу
саратовской братве.
И все бы хорошо
и все бы ничего,
да с той стрелы ушел
один лишь я живой.
Пришлось мне лечь на дно.
С тех пор лежу на дне.
Лежу давным-давно,
и всплыть надежды нет.
Наверно, мне лежать
до смерти там уже.
И числюсь я в бомжах,
но я – король бомжей.
В помойках и дворах,
на поездном пути,
кому что собирать,
куда потом нести,
и где найти ночлег,
и где клиента снять,
решаю я за всех,
все слушают меня.
И кто с земли моей
имеет свой доход,
тот с каждых двух рублей
мне полрубля дает.
А если донесут,
что кто чего не так,
вершу над ним я суд,
чтоб он умнее стал.
Я всех построил в ряд.
Я всех в кулак зажал.
И честно говоря,
мне прошлого не жаль.
Сам Цезарь говорил,
что он скорее бы,
чем в Риме быть вторым,
в деревне первым был.

* * *

Где-то двести и триста,
и четыреста лет
бьются волны о пристань,
о борта кораблей.
Там, преграду разрушив,
можно вечность расстричь.
Там ворота наружу
из того что внутри.
Там дорога на волю.
Там за две сотни миль
есть нейтральные воды,
где, бывает, штормит.
Но, чтоб выйти наружу,
можно плюнуть на риск
свое брюхо разрушить
о какой-нибудь риф.
И, прорезавши море
или весь океан,
побросав за кормою
сотню суток и стран
и заткнув дрянью всякой
пару дырок в борту,
можно бросить свой якорь
в иноземном порту.
Там и двести, и триста
и четыреста лет
в море врезана пристань
для чужих кораблей.
Там меж морем и сушей
есть связующий шнур.
Там дорога наружу,
а снаружи – вовнутрь.
А внутри непременно
в двух шагах от воды
есть свои полисмены,
тюрьмы есть и суды.
И тоскливо до боли,
хоть бросайся под танк –
неужели, свобода
от порта до порта?

Песня глюка

Добрый вечер или день, или ночь!
Впрочем, это, ведь, уже все равно.
Так ли важно, в ночь или среди дня
доторчаться вы смогли до меня?
Я любил когда-то тоже торчать.
Я особенно торчал по ночам.
И однажды доторчался я так,
что реальность различать перестал.
Я не мог понять, где я, где мой друг,
разобрать, где глюк его, где мой глюк,
а к утру, когда забрезжил рассвет,
мы запутались, кто – глюк, а кто – нет.
Глядь, на улице уже не темно –
глюкам надо бы исчезнуть давно.
Долго каши не могли мы сварить,
кто останется, кому уходить.
А потом метнули жребий, и вот
я остался среди тех, кто уйдет.
С той минуты меня нет наяву –
я по глючьему закону живу.
С того времени, с той самой ночи
я являюсь только к тем, кто торчит.
Неторчавщим не увидеть меня
ни средь ночи, ни средь белого дня.
Вот открылся в потолке круглый люк.
Не пугайтесь, ей же, ей, это глюк!
Не пугайтесь, дорогие друзья!
Это небыль, это бред, это я!

* * *

Мне недавно привидился глюк,
будто в кухне моей сидит Глюк,
а напротив уселся Бизе
и жует, понимаешь, безе.
Я стою, протираю глаза,
а они не спешат исчезать.
Да вдобавок откуда-то бах! –
к ним еще появляется Бах.
А когда они хором, с листа,
заиграли на скрипках Листа,
я такой уже страх испытал,
что могучую кучку наклал.

Мой ответ композиторам

Мне что Брамс, то и бумс!
Мне что Бах, что бабах!
Я их видел в гробу-с,
то йсть вернее в гробах.
У меня слуха ведь
к нотам нет ничерта.
Мне на ухо медведь
при рождении встал.
Вот такая фигня.
Мне клавир не родить.
Только вам ли меня
за все это судить?
Может ноты у вас –
позавидует Бах,
да вот как срифмовать –
тут дела у вас швах!
И от песен-баллад,
что я слышу от вас,
просто уши болят
да и вся голова.
Не поэты вы ведь.
Вам по уху ногой
тоже съездил медведь,
только масти другой.
Кто рифмует “лицо”
и, к примеру, “окно”,
тот в конце-то концов
не поэт, а бревно.
Пусть он даже Шопен,
Моцарт Гайдн и Глюк,
а начнет свое петь,
так я еле терплю.
Никогда не понять
вам, наверно, сполна,
как коробит меня
от такого Гуна.
Прямо так бы и взял
молоток и бабах!
чтоб он больше не встал,
пусть он даже и Бах.

Демографическая

Сидели три матроса,
курили папиросы,
а дед с опухшим носом
окурки подбирал.
Один матрос заметил
и по уху отметил,
а дед расстроен этим
заплакал и сказал:
“Когда я был моложе,
я был матросом тоже
и красивей на рожу
был, чем любой из вас.
Теперь же я старею
и силы не имею,
и может дать по шее
мне каждый папуас.
Ах, если б для начала
мне снова двадцать стало,
надраил бы хлебало
любому, кто вонял!
Но мне уже полвека,
и я – почти калека,
и вы за человека
не держите меня.
Но погодите, суки,
еще за ваши штуки
отплатят мои внуки
через десяток лет…”
Тут все матросы встали,
закончить речь не дали
и так бока намяли,
что помер бедный дед.
Но годы пролетели.
Матросы поседели.
И раз втроем сидели
у пристани они,
как вдруг к ним подвалило
четыре юных рыла
и так им всем вломило,
что боже сохрани!
Вот так всегда бывает:
кто время не теряет
и много успевает
потомков наплодить,
тому, если посмеет
намылить кто-то шею,
то за него сумеют
хоть внуки отомстить.

* * *

Нас совсем осталось мало
атеистов на планете.
Щас так модно верить стало,
что от вер проходу нету.
Если ни во что не веришь,
если мантры не читаешь,
тяжело тебе как зверю.
Так и вправду зверем станешь.
Верят в то, что есть всевышний,
верят в душ метаморфозы,
верят в Будду, верят в Кришну,
верят в дедушку-Мороза
(он живет в снегах России,
в них снегурка обитает,
звать ее Анастасия –
так их гуру утверждает.
И в мороз, в жару и в ливень
ловят всех прохожих разом,
проповедуют молитвы
и питание без мяса.
Ночью, днем и утром ранним
голосят и в зной и в стужу:
“Харя Кришны шире рамы!
Харя – шире, рама – уже!”
А вот я с женою милой
из-за Кришны разругался.
Мясом вовсе не кормила.
Целый год травой питался.
И сломался. Хлопнул дверью.
Говорят, что мне же хуже,
но и в это я не верю,
хоть повесь меня за уши.
Ладно, мясо или травы,
тут еще хоть можно спорить.
Вот мои соседи справа,
те мочей друг друга поят.
Говорят, жить будут долго,
только я, сказать по правде,
лучше б дней своих не дожил,
чем хлебал такую радость.
От соседа от другого
мне вобще прохода нету.
Он свидетель Иеговы,
про конец вещает света.
Я сказал ему: “Ты лучше
стань свидетелем Чубайса!
Он весь свет вконец отключит –
в темноте сиди и кайся!”
Если он опять пристанет,
чтоб отвязывался быстро,
я себя, наверно, стану
выдавать за сатаниста.
или так по рылу вдарю,
что его волчком завертит.
Я б набил и Кришне харю,
если б Кришна был на свете.
Жаль, поссорившись с супругой,
не успел узнать я толком,
кали-юга прет к нам с юга,
или все-таки с востока.
Впрочем, хрен не слаще редьки,
птичий грипп не лучше спида,
и омоновец в беретке
не добрей ничуть шахида.
Если ж здраво разобраться,
столько бед вокруг творится,
что понять мне трудно, братцы,
как вы можете молиться.
Когда мерзостей так много,
тут поклоны бить – пустое.
Будь наш мир созданьем бога,
бог бы был петли достоин.

Песня кронштадтцев

Тогда, в семнадцатом,
в те времена
мы сами начали
буржуев гнать.
Решали сами мы,
как быть тогда.
Нам указания
никто не дал.
Мы диалектику учили ни по Гоголю,
или как там его, который написал.
Когда вопросы нас какие-нибудь трогали,
в них пролетарий разбирался сам.
Какого ж лешего,
ядрена мать,
теперь вы лезете
к нам управлять?
Аль захотелося
на горб толпе?
Мы, беспартейные
вас не глупей.
Мы диалектику учили не по этому,
который, как его, не выговоришь, чорт!
На все вопросы сами дали все ответы мы,
а надо будет, так дадим еще.
К чему в бесправии
под вами выть?
С царем мы справились,
Чем лучше вы?
И так нам пачкали
мозги сто лет.
Не хочем партию!
Даешь совет!
Мы диалектику учили не по Гегелю,
бряцанием боев она врывалась в стих,
когда под пулями от нас буржуи бегали,
как мы когда-то бегали от них.

Песня Билли Клинтона

Я не стремился к риску
однако же влетел –
решила феминистка,
что я ее хотел.
Ах, сколько было шума,
однако, погляди,
я, кто бы мог подумать,
остался невредим.
А было бы, быть может,
Иначе все со мной,
будь чуть темнее кожа
и век чуть-чуть иной.
Будь то в Нью-Орлеане
и будь я посмуглей,
глядишь, и линчевали
меня б на радость ей.
Нигде еще, похоже,
учета не вели
всем мэнам темнокожим,
что влипли, как я влип.
Ах, скольким им когда-то
погибнуть довелось
не только в южных штатах –
и в северных, небось!
А вот меня сегодня
не вышло завалить.
А потому довольно!
Чего там слезы лить?
Не буду к этой теме
вертаться больше я.
Эх, феми-феми-феми-
феминизация!

Песня “фаустника”

А как бы нам и вам
Жилось, когда б был мир!
Я – Ганс, а ты – Иван,
мы – тезки, чорт возьми!
Но что-то тут не так
случилось, погляди,
в мой город въехал танк,
в котором ты сидишь.
Молчи! Не говори!
Я знаю все и сам:
однажды брат мой, Фриц
на танке въехал к вам.
Конечно, он – свинья,
но почему сейчас
должны и мать, и я
за Фрица отвечать?
Увы, не та пора,
чтоб нам искать судью,
и кто из нас неправ,
мы выясним в бою.
Над нами “божий суд” –
прав будет, кто сильней,
а слабым занесут
в столбец вину к вине.
Не верь в броню твою!
Пускай, она крепка,
но я ее пробью
ударом “кулака”.
Молчи! Не говори!
Ты так же поступал,
когда мой братец Фриц
на танке к вам въезжал.
Уже успел скосить
меня твой пулемет.
Но мне хватает сил
нажать на спуск, и вот…
Могло ль иначе быть?
Молчи! Не говори!
И я уже убит,
и ты уже горишь.

Антиглобалистам

Рвущиеся

остановить

новых безумий

химеру!

Те,

кому Исус Навин,

видимо, стал примером!

Гляньте

в зеркала,

чтобы на вас глядели

из глубины стекла

лица крестьян Вандеи!

Воздух сухой как пень

гулко разносит эхо.

Помнит ли кто

теперь,

как начиналось

это?

Помнит ли

кто-нибудь

самое хоть простое:
как

зарождался бунт

в темных веках историй?

Те,

что с вилами шли,

пули встречая без дрожи,

тоже ведь

поднялись

жизни не от хорошей.

Те,

что в родных полях

солдат дрекольем разили

в битве

за короля,

против

буржуазии.

Что подбирать слова,

Мол, деревенщина,

темень?

Тоже

на деревах

вешать буржуев хотели.

Тоже был каждый – герой,

голос – как моря ропот…

Им

не помог король.

Вас

не спасет Европа.

Пусть пролетят года

или столетья лучше,

но ничему,

видать,

история

не научит.

Снова

в пылу атак

массы аж землю роют,

чтоб возвести

Аттак

на королевском троне.

Слышите,

сквозь туман

трубы зовут вас к бою?

Это две кучи дерьма

Спорят

между собою.

Это приходит пора

среди повседневности серой

снова вам

выбирать

между чумой

и холерой.

С кресел подняв зады,

взгляд в вас вонзая как вертел,

снова

строят в ряды

вас

те, кто вами вертят.

Ваши мозги грызя,

мифы

вам в голову садят.

Им допустить

нельзя,

чтобы вы думали сами.

Мысль об этом одна

рты им заполнит слизью.

Им бы была

хана,

если б без них

обошлись вы.

Если бы рядов ваших сталь

всех их

поистребила

вместе с ля рейн

Аттак

и ле руа

Тобином.

Последний партизан

C допотопным карабином
брел он в раз очередной
через горы и долины
Каталонии родной.
Он был сед, ну так и что же?
Это – вовсе не изъян.
Он когда-то был моложе,
как и все его друзья.
Солнце жарило их лица
молодых тогда парней,
уходивших за границу
и скрывавшихся за ней,
и никто из них, наверно,
и не думал про войну,
что ее на четверть века
можно будет затянуть.
Он решил тогда, что скоро –
через год, ну может два,
он вернется в эти горы,
чтобы снова воевать.
Он недолго собирался
в землях Франции гостить…
Сколько раз он возвращался,
чтобы снова уходить.
Но он верил – флаг, что поднят,
он не спустит никогда.
И не знал он, что сегодня
он вернулся навсегда.
А потом в траве примятой,
карабин не отпустив,
он не видел, как солдаты
не решались подойти.
Лишь когда прошел час целый,
увидав, что он погиб,
окружили его тело
осмелевшие враги.
Каждый был из них доволен,
но никто из них не знал,
что окончилась сегодня
очень долгая война.

* * *

Опять неведомо куда
я уношусь, судьбой влеком.
Опять уносят поезда
меня куда-то далеко.
Московский дым! Московский дым!
Ты до безумия далек!
Мои следы, мои следы
опять уходят на восток.
Хабаровск и Биробиджан
остались за спиной вдали.
Я вновь увижу океан
И не пойму, как он велик.
Как много за своей спиной
оставил я в своем пути,
но вокруг света все равно
мне не удастся обойти.
И, как просторы не зовут,
конец бывает у всего.
Я снова возвращусь в Москву
и прокляну столицы вонь.
Но это все еще когда,
ну а пока – вперед, вперед!
Я снова ухожу туда,
где солнце из воды встает.

* * *

Став незаметными точками,
где мы с тобой нынче лазаем?
Где-то на Дальнем Востоке мы.
Где-то в пределах Евразии.
Где-то бредем с тобой заполночь
вместе с палаткой и компасом.
Те, кто остался на западе,
нас не найдут с телескопами.
Нет ни следа, ни отметины.
Путь наш никак не кончается.
Где-то на синей планете мы,
что вокруг Солнца вращается.
Стрелка танцует на компасе,
север привыкши нашаривать.
Как мы малы в этом космосе
или на синем на шарике!
Шарик усилено вертится,
время ускорить торопится,
и почему-то не верится,
что мы обратно воротимся.
Так мы по шару и лазаем,
точки, не стертые ластиком, –
где-то в просторах Евразии,
где-то в пределах галактики.

* * *

По вселенной века
мчатся как облака,
рассыпаются звезды как снег.
И не в силах никто
им скомандовать: “Стоп!”
Не замедлится времени бег.
Это время звенит
по камням пирамид,
по обломкам драконьих костей.
Это время спешит
нашу жизнь завершить
и могилу постлать как постель.
Наше время звенит,
мы прошли свой зенит,
но еще не пришел наш закат.
Не настала пора
нам еще умирать,
еще есть у нас силы пока.
Мы идем в никуда
по бескрайним годам,
по обрывкам минувших времен.
Мы оставим свой след
на усталой земле,
и никто не узнает, чей он.
Ну да то – ерунда.
Это нам – не беда.
Мы не рвались себя прославлять.
И во все времена
лучший памятник нам
это будет живая земля.
Если вся ее жизнь
не уйдет в миражи,
не растает в грядущих веках,
значит наша заря
загоралась не зря,
значит будет не страшен закат.
Из бездонных небес
через степь, через лес
молча звезды глядят в сотни глаз.
Взгляд на капли разбив,
из далеких глубин
вся Вселенная смотрит на нас.
И покуда века
мчатся как облака,
разорвав незнакомый простор,
по бескрайним годам
мы идем в никуда,
чтобы мир не скатился в ничто.

ДАЛЕЕ