* * *
Сандружина имени Максимилиана Волошина редела. Петя Рябов ушел на работу — сторожить домишко на Большой Грузинской. Он бы наплевал на свое дежурство и даже на вылет с работы, но не мог подвести напарницу, которую должен был сменить. Дамье уехал домой, решив почему-то, что больше ничего особенного уже не случится, и окончательно разочаровавшись в защитниках БД. Возможно, его окончательно достал агрессивно-патриотический настрой повстанцев, ставший последней каплей, переполнившей чашу дамьевского терпения. Сам Дамье, кстати, был убежденным космополитом. Этому способствовало и его происхождение. Дамье по паспорту числился евреем, но по отцовской линии происходил не из ашкенази и не из сефардов, а из курляндских евреев, народа столь древнего, что на него не распространялась черта оседлости (ибо населял он Курляндию задолго до того, как прадеды Тевье-молочников и Бень Криков появились в Российской империи), и говорившего на чистом северонемецком языке, а не на каком-то там идише, но сейчас уже совершенно исчезнувшего, так что Вадим Дамье теперь оказывался последним его потомком или, во всяком случае, одним из последних. Трудно не стать космополитом, когда ты — последний из могикан, из удеге или из курляндских евреев. Как бы то ни было, но дружина осталась без Дамье. Потом выяснилось, что народ идет в Останкино, и Нирмал, отколовшись от дружины, полез в автобус с куском арматуры в руках, двумя бутылками в сумке и кучей камней в карманах. Как раз в тот момент, когда он принимал сие решение, Эллин слинял до ветру и только поэтому не пристал к Нирмалу. Сам по себе он ехать не захотел. Богатый опыт, приобретенный Костей за время участия в «Малой гражданской», подсказывал, что нужно держаться группой, и Эллин предпочел остаться членом дружины, а не становиться вновь одиночкой.
Между тем перед волошинцами встал вопрос, оставаться ли и дальше у БД или идти в Останкино. Решение было принято в духе царя Соломона — дружину просто поделили пополам. «Половины», впрочем, были явно неравные. Врачиха-руцкистка, Федорова, Трусевич, Тавризов, Потапов, Андрей и Володя Савельев поехали вместе со Стасом в Останкино — Стас жил недалеко от телецентра — на Аргуновской улице, и у него решили устроить останкинский штаб. С ними поехал и Эллин, во-первых, потому что из всей дружины лучше всех он знал Стаса, во-вторых, потому что втайне надеялся разыскать там Нирмала или кого-нибудь из группы Бийца и присоединиться. Правда, где сейчас Биец — остался у БД или поехал в Останкино, Костя не знал, но про Нирмала знал точно. Четыре человека во главе с Леонтьевым остались у Белого дома.
* * *
Вечером Трофименко, засидевшийся на работе (работы, пока его держали в изоляторе, накопилось невпроворот), прямо оттуда позвонил Дамье. Ему повезло — он сразу же попал на Вадима.
— Что там творится? — поинтересовался Трофименко. — Есть какие-нибудь новости?
— Ты знаешь, что мэрию взяли?
— Нет... — удивился Трофименко. – Ну, это, вобщем-то, здорово.
— Ты погоди радоваться! — придержал его Вадим. — Знаешь, кто там больше всех отличились?
— Кто?
— Твои хорошие знакомые.
Трофименко помрачнел.
— Баркаши?
— Они самые.
Трофименко помрачнел еще больше.
— Да, плохо видно мое дело...
— Ну, ты раньше времени не переживай, пока еще ничего не ясно. Хотя на тебя и ельцинисты дело завели...
— Вот то-то и оно. Я теперь — между двух огней.
— Я не знаю, — сказал Дамье, — может тебе лучше пока куда-нибудь уехать? В крайнем случае, у нас ведь есть товарищи на Украине и в Белорусии.
Трофименко задумался.
— Ну, сначала им, надеюсь, будет не до меня, а вот через пару дней... Слушай, дай-ка мне на всякий случай адреса Донецка и Гомеля!
* * *
Толпа бесновалась у телецентра. Несколько тысяч мужиков, вооруженных дубинками, камнями, и бутылками с бензином, осаждали массивное здание из стекла и бетона, защищаемое несколькими десятками спецназовцев, экипированных по последнему слову военной техники. Поодаль стояло и разъезжало взад-вперед несколько бронетранспортеров. Что это были за транспортеры, никто из осаждавших толком не знал. Изредка кто-нибудь из повстанцев перекидывался парой фраз на эту тему, но одни говорили: «Это — наши», другие — «Это — ихние», третьи — «Это — нейтральные» или «Это — ихние, которые перешли на нашу сторону»; при этом никто не мог вразумительно объяснить, почему, собственно, следует считать транспортеры «нашими», «вашими» или «ихними».
Тут же рядом находились и вожди. Анпилов давал советы, как обращаться с бутылками. Макашев громогласно обещал осажденным, буде те не станут сопротивляться, некоторое снисхождение: «Выходите! Всем, кто сдастся, оставим одно яйцо!» Всем — по одному или на всех — одно, генерал не уточнял. Телецентр безмолвствовал. Народ шумел. Обстановка все больше накалялась.
* * *
Эллин бродил в толпе, разыскивая Нирмала. На худой конец, его бы устроили и бийцевики. Но сыскать кого-то в этом море потертых искусственных кожанок, вылинявших болоньевых курток, защитных бронежелетов не было никакой возможности. Костя всматривался в мрачные лица под кепками, касками и просто взлохмаченными волосами, но знакомых не находил.
Наконец, он решил, что разыскивать тут кого бы то ни было — дело гиблое, и начал пробираться обратно к волошинцам. И тут вдруг толпа заколыхалась, народ начал подаваться назад, и Эллин каким-то шестым чувством понял — сейчас что-то произойдет. И действительно — толпа раздвинулась, образовав впереди Эллина проход, и в этот проход въехал грузовик, на котором сидело с десяток одетых в камуфляж автоматчиков. Эллин так и не успел разобрать, кто были эти автоматчики — баркаши или офицеры, или, может быть, офицеры-баркаши. Грузовик несколько раз боднул стеклянную стену телецентра, укрепленную здоровыми железяками, раздался звон, полетели стекла. И тут раздался сперва один выстрел, затем выстрел из гранатомета — потом говорили, что это стрелял один из двух повстанческих гранатометов, но тогда Костя готов был поклясться, что стреляли изнутри, и, наконец, за всем этим — беспрерывная стрельба из кучи стволов: короткими и длинными очередями и одиночными выстрелами, и непрерывным огнем и для полной гармонии — грохот взрывов где-то рядом — в толпе.
Народ отхлынул от здания, Костю сбили с ног, кто-то упал на него сверху, и когда Эллин, наконец, выбрался из-под придавивших его тел, он понял, что вставать не следует. Из телецентра по толпе стреляли из автоматов и кидали гранаты, а с фланга поливали людей огнем бронетранспортеры, оказавшиеся, как, впрочем, и следовало ожидать, «ихними».
Костя присмотрелся к тем двум повстанцам, из-под которых ему только что пришлось вылезать, и понял, что оба они мертвы. Одного из них — высокого мужика лет сорока пяти с крупными чертами лица (особенно выделялись большой пористый нос и покрытая мелкими язвочками толстая нижняя губа, из-под которой виднелись гнилые зубы) пуля прошила как раз посередине туловища, и кровь из него порядком вымазала Костю. Другой, видимо, погиб от гранаты, потому как его и без того слегка порванная старая кожанка была со спины изодрана осколками, и темные волосы у него на затылке были в крови — видимо, и туда повтыкались куски железа. И не спасли его от гранаты ни щит, ни каска, которые он, может быть, снял прямо с мента, а скорее, — подобрал с асфальта уже после схватки, потому что не было на нем бронежелета, и мертвая его рука все еще сжимала не ментовскую дубинку, а толстый ребристый железный стержень. Выбираясь наверх, Эллин перевернул мертвеца лицом вниз. Теперь Костя попытался снова повернуть убитого, и когда это удалось, узнал и кожанку с выглядывающей из-под нее красной рубахой, и чуть насмешливое небритое лицо с темными усами.
* * *
Несмотря на внезапность и жестокость произошедшего, в нем не было ничего странного, да и, по правде сказать, ничего неожиданного. Случилось то, что должно было случиться. Огромная, многотысячная толпа оказалась бессильна перед полусотней хорошо оснащенных спецназовцев и неполным десятком бронетранспортеров. Все решило не число — решило оружие. Площадь перед телецентром выметало свинцовой метлой и вычищало осколками гранат. Больше всех доставалось безоружным. Тот, кто пришел сюда с дубинкой, камнем или бутылкой, тот понимал, на что идет. Такие были готовы ко всему, они не растерялись, они успели среагировать, хотя и из них не все выбрались живыми из этой каши. Но те, которые пришли с голыми руками, просто не знали, что делать. Они просто бежали прочь, пригибаясь все ниже и ниже, пока не догадались совсем залечь и расползтись — те, кто был еще жив и способен ползти.
* * *
Волошинцы в первую секунду обалдели не меньше остальных. Даже после стрельбы у Белого дома никто из них не ожидал такой бойни, а если б даже и ожидал, то все равно профессиональный уровень большинства санитаров явно не соответствовал ситуации, и с этим ничего уже нельзя было поделать, хоть ты тресни. Но выбора не было, и волошинцы сделали все, что от них зависело. Среди всей рассыпанной перед телецентром и брошенной на землю толпы они оказались единственными, кто сохранил не только способность мыслить, но и организованность. И лежащие на земле ошарашенные истекающие кровью люди видели в «докторах» своих единственных спасителей. Их звали на помощь, к ним тянули руки, на них надеялись... Никому и в голову не приходило, что это — такие же обычные люди, как и те, кто теперь ждал от них помощи, взявшиеся за дело, которое, в общем-то, было выше их сил, но в отличие от остальных не растерявшиеся, когда это несоответствие между намерениями и возможностями стало очевидным, и продолжающие вести себя так, будто их дело действительно им по зубам.
Но то ли из уважения к их дерзости, то ли по какой другой причине судьба оказалась благосклонна к волошинцам. Их миновали пули, их не задел бронетранспортер, проехавшийся перед телецентром и подавивший кучу народу, и мало того, их, казалось бы, безнадежное дело стало им удаваться. Во-первых, оказалось, что для многих раненых, оставшихся вовсе без какой-либо помощи, даже то, что могли сделать волошинцы (а могли они немногое — перевязать и оттащить подальше от опасной зоны, где человека могла и достать пуля, и раздавить транспортер), даже это значило очень много. Некоторым даже само сознание того, что рядом есть санитары, придавала силы и помогало дольше протянуть. Во-вторых, через какое-то время на горизонте появились машины «скорой», в которые подъехавший медперсонал начал грузить раненых, прежде всего, тех, кого волошинцы уже вытащили из зоны обстрела. Санитарам «скорых» помогали уцелевшие участники осады телецентра, сумевшие самостоятельно выбраться из-под обстрела, а, может быть, и случайные прохожие, если таковые были.
Тяжелораненых отвозили в Склиф, где половина из них оказалась уже покойниками — кто помер по дороге, а кого уже погрузили мертвым. Забрать всех сразу не было возможности, машины, отвезя одну партию, возвращались за новой, и многие померли, пока ждали своей очереди. С легкоранеными было проще — эти могли добраться до больниц своим ходом.
* * *
В то самое время, когда в Останкино творилось чорт знает что, у Белого дома, несмотря на постоянное активное движение, было спокойно. Защитники расширяли свои укрепления, строя новые баррикады. К площадке перед центральным входом в БД постоянно подъезжали захваченные автомашины — некоторые с довольно мощными радиостанциями, подходили отряды, бравшие мэрию, и солдаты, перешедшие на сторону ВС. Собравшаяся неподалеку небольшая толпа пришедших помитинговать и не проявлявших заметного желания к активным действиям одинаково радостными криками приветствовала всех подходивших: баркашей, трудороссов, солдат.
Волошинцы с наступлением сумерек развели костер. Лозован, добывший краску, расписывал стену. Леонтьев заглянул к двадцатому подъезду БД, где тоже был медпункт. Потолкался у здания и получил на дружину паек — черный хлеб и сухари. Четверка наконец-то перекусила.
Потом кто-то услышал, что группа повстанцев поперлась к «Пентагону» и волошинцы отправились туда. По дороге набрели на окровавленного избитого мародерами парня и помогли тому добраться до Арбатской, где отвели его в стационарный медпункт. Подошли к «Пентагону». Рядом действительно стояла небольшая толпа с монархическим и РСФСРовским знаменами, но все было тихо, никаких стычек не было. Вскоре волошинцы вернулись к БД и до десяти, как было договорено, ждали своих товарищей, уехавших в Останкино, а затем, не дождавшись, подались в «Мемориал». Точнее, в «Мемориал» пошли Леонтьев и Лозован; врачиха-трудоросска и Четвертов пошли куда-то к своим. К Леонтьеву с Лозованом по дороге присоединился отбившийся от всех Майсурян. Из «Мемориала» сандружинники созвонились с квартирой Маркелова и, убедившись, что из останкинской группы все живы-здоровы, стали дожидаться Булгакова с обещанным документом. Скоро однако выяснилось, что Моссовет разогнан, и депутаты арестованы. Сандружина так и осталась официально непризнанной.
* * *
Волошинцы возились с ранеными, пока защитники телецентра не начали стрелять непосредственно по ним, волошинцам. Стреляли, правда, не слишком прицельно — никого из санитаров даже не задело, а может, и попасть в них никто не хотел, а просто пугали, но ощущение было не из приятных. Нашлось ли в волошинцах что-то такое, что не понравилось солдатам, или просто стрелять уже было больше не в кого, трудно сказать, но только ползанье перед телецентром становилось все более опасным. Кроме того, профессиональных врачей и санитаров к этому времени набралось уже достаточно. Кое-кто из волошинцев, в том числе Трусевич, которую можно было обвинить в чем угодно, только не в том, что она соответствует своей фамилии, прибились к врачам, а остальные решили, что пора уходить. Несколько человек, несколько грязных усталых мужчин побрели в сторону Аргуновской улицы.
Процессия со стороны смотрелась диковато. Впереди шли Стас с Костей, выглядевшие со стороны, как Пат и Паташон. Костя был на голову ниже Стаса, зато шире в плечах, а в довершение физиономия Стаса, такая же длинная, как и он сам, была чисто выбрита, а светлые прямые волосы зачесаны назад и стянуты в «утиный хвост»; у Кости же квадратное лицо заросло черной бородой, темные волнистые волосы то ли вообще не были расчесаны, то ли просто не поддавались расческе и падали короткими прядями на лоб. Белые повязки с красными крестами не делали их вид менее странным. За ними шли Ник и Хэд, похожие на пьяных бродяг. Замыкал шествие Тавризов без повязки, зато в белом халате. Время было позднее, места не шибко людные, так что прохожих попадалось мало, зато те, что попадались, сначала раззевали рты, а потом шарахались в стороны. К счастью, идти надо было немного, и минут через пять волошинцы завалились в двухкомнатную квартиру будущего адвоката.
* * *
Миша Голицын, услышав по радио, что у Останкино стреляют, сразу же рванул туда. Выбравшись из метро на станции ВДНХ, Голицын напоролся на отступающих трудороссов и по ним понял, что идет в правильном направлении, хотя, похоже, и слишком поздно. Когда он наконец добрался до телецентра, почти никого из осаждавших там уже не осталось. Прийди Миша чуть раньше, он наткнулся бы волошинцев, и тогда сандружина, быть может, получила бы еще одного члена, причем весьма ценного — худо-бедно Голицын закончил несколько курсов нижегородского мединститута, прежде чем судьба превратила его в московского люмпен-пролетария. Но теперь было поздно — волошинцы уже ушли.
* * *
От огромной толпы, ушедшей в Останкино, назад вернулись жалкие остатки. Люди возвращались кто — малыми группами, кто — поодиночке; многие добирались до Белого дома на метро, и никто из дежурных не возмущался, что через турникет прется мужик в стальной каске, со щитом и дубинкой, будто так и положено — в подобном виде ходить по городу и ездить на транспорте.
С полсотни человек, обалдевших от бойни, остались у телецентра, затаившись на ближайшей автостоянке за фургоном рефрижератора.
* * *
В этот вечер радио- и телепередачи напоминали озвучивание фильма ужасов. Сначала по всем программам вещалось о страшных красно-коричневых, которые с минуты на минуты разнесут по кирпичу всю Москву, не оставив камня на камне. А под конец на экранах появился Гайдар, дрожащий от страха, но такой же пухлый, шарообразный, как и раньше, и, по обыкновению, причмокивая, как упырь, призвал всех москвичей без различия пола и возраста явиться почему-то к зданию Моссовета и там грудью встать на защиту демократии и его Гайдара реформ. Желающих закрыть своим бюстом Гайдара и Ельцина нашлось немало, и вскоре сторонники демократии начали стекаться к Советской площади. Прошел даже слух, что пришедшим раздают оружие. Но это, конечно, была тувта — наверху прекрасно понимали, что дуракам оружие лучше не давать, у воров и грабителей оно и так есть, а честный человек, если он — не дурак, может взять оружие для чего угодно, только не для защиты Гайдаров, Чубайсов и Бурбулисов.
С этого момента ситуация в Москве круто изменилась. До сих пор войска противостояли народу, это было понятно ежу; а когда ежу понятно, что армия воюет с народом, последствия часто оказываются непредсказуемы. Появление у ельцинистов своей обороняемой территории снимало с вояк вину и за ту кровь, что уже была пролита в Останкино, и за ту, что им еще предстояло пролить. Теперь в Москве было два народа, один — против Ельцина, другой — за. И хотя трудно было понять, кого больше (а больше было тех, кто вообще не захотел ввязываться в эту котовасию), но все равно уже можно было оправдать любую мерзость защитой одного народа от другого. Теперь солдаты не воевали с народом. Теперь они защищали демократический народ от красно-коричневого.
* * *
Часов в одиннадцать вечера Петя Рябов, бросив вверенное ему помещение на произвол судьбы (у него не было наружного замка, и он попросту оставил дверь открытой), отправился к Белому дому. Добравшись до цели, он не нашел никого из своих товарищей — все уже либо разошлись по домам, либо сидели в «Мемориале». Несколько сотен человек у БД молча и деловито строили баррикады, расширяя внешнее кольцо обороны. Наиболее передовые бастионы подходили к станции метро.
* * *
Элина передала телефонную трубку мужу: «Поговори с ним. Я не могу его убедить. Он завтра опять пойдет с этими боевиками!» Элин взял трубку.
— Алло! — сказал он. — Костя?
— Здравствуй, папа, — ответил Костя.
— У тебя что, кулаки зачесались? — спросил Элин-старший довольно сурово. — Пострелять захотелось? По людям.
— Я ни в кого не стреляю, — резко возразил Костя. Голос у него был утомленный и какой-то постаревший. — Я спасаю тех, кого не дострелили. Я — в санитарной дружине имени Волошина.
— Волошин, — всплыло в мозгу у Элина-старшего. — «И всеми силами своими молюсь за тех и за других». Неужели и такие там есть?
— Там что больше некому людей спасать?
— Ты знаешь, что здесь творится?
Элин-старший на секунду задумался. Он привык не доверять родным СМИ, но «голоса»! Впрочем, по «голосам» нельзя было до конца понять, что же происходит.
— В общих чертах...
— У Останкино расстреляли демонстрацию. Убитых сотни...
— Ну, так уж и сотни?
— Ну ладно, может, десятки, я не знаю. Во всяком случае, трупов — полно. Раненых — еще больше. «Скорых» не хватает. Там — даже не война, там — чорт знает что, бойня какая-то. У нас — каждый человек на счету.
Элин-старший помолчал. Потом спросил:
— Это правда, что был штурм телецентра?
— Были выбиты стекла на первом этаже. Грузовик въехал. Это и был штурм. А потом всех расстреляли из пулеметов.
Снова возникла пауза. Элин-старший нарушил ее первым:
— Ты там долго еще будешь в этой санбригаде?
— Не знаю, — ответил Костя. — Как получится. Я думаю, это скоро кончится. Еще два-три дня, и их всех перестреляют.
— Хорошо, — сказал отчим. — Единственная просьба — чаще звони. Как можно чаще.
— Хорошо, — пообещал Эллин.
Элина с тоской следила за тем, как муж кладет телефонную трубку.
— Я поеду в Москву! — сказала она, когда Элин, наконец, обернулся к ней. Я сама привезу его сюда!
— Не надо, — возразил Элин. — Если он не сошел с ума и не начал врать, а я надеюсь, что этого не произошло, то там сейчас — куча раненых, и не хватает врачей. Так что, как только ты приедешь туда, ты сама присоединишься к их бригаде. Ты ведь не станешь разбираться, кто чей боевик — врач должен лечить всех.
— Но он же там — не врач, а санитар! — возразила Элина.
Элин пожал плечами:
— Ну, кто-то же должен вытаскивать этих козлов из-под огня...
* * *
Тамара с деревенских времен привыкла рано ложиться и рано вставать, от этого ее не смогла отучить вся ее последующая городская жизнь. То есть, если нужно, Тамара могла не спать и до одиннадцати, и до двенадцати, и до часу, особенно если было с кем провести это время. Но если дел не было, она не позже десяти гасила свет, потому как утром всегда просыпалась не позже пяти и даже в выходные дольше не спала — в крайнем случае, правда, в субботу или воскресенье могла прилечь на час-другой днем. Третьего вечером у нее никаких дел, вроде бы, не было, если б не Эллин, из-за которого Погудина весь вечер провела у телевизора — во-первых, потому, что не хотела ложиться, не дождавшись Костю, или, на худой конец, звонка от него, во-вторых, потому, что пыталась понять, что же там все-таки творится, и не выйдет ли так, что Эллин, отправившийся спасать раненых, сам, в итоге, окажется в их числе или вообще сложит свою буйну голову.
По телевизору шел какой-то бред, из которого понять что-либо толком было невозможно. Ясно было только, что каша заваривается крутая, так что Эллину, видимо, от безделья скучать не придется. А уж когда Гайдар начал звать на помощь, Тамара окончательно поняла, что работы Косте хватит надолго. Она уж, было, подумала о том, а стоит ли вообще ждать хотя бы даже звонка, но потом решила до полуночи все же подождать.
Эллин позвонил-таки в полдвенадцатого, сказал, что жив-здоров, но приехать у него уже сил нет, потому что вымотался за день, как собака. Тамара, прекрасно знавшая мужиков, по каким-то неуловимым интонациям поняла, что вымотался Эллин не столько физически, сколько морально. Видно, в самом деле, творилось там, где он побывал, что-то малоприятное, что именно, Тамара даже расспрашивать побоялась. Она только сказала что-то в таком духе, что, мол, не сможешь — ничего, завтра увидимся, может, оно — и к лучшему, вообще, говорят: что ни делается, все — к лучшему.
— Знаю, усмехнулся Костя. — Это мне моя бабка сто раз говорила.
Тамара фыркнула.
— Ты с кем это меня сравниваешь? Ты что, хочешь сказать, что я тебе в бабки гожусь?
Косте пришлось объяснять, что в бабки ему Тамара, конечно, не годится, просто его бабка действительно любила рассказывать, что ее отцу, костиному прадеду в свое время светила неплохая военная карьера, светила-светила, да так и не высветила. Что уж он такого натворил, из-за чего не поладил с начальством, об этом никто толком не знал, но только, едва успев стать командиром роты, он был отправлен в отставку по состоянию здоровья, хотя на здоровье сроду ни жаловался, и даже от сибирских лагерей его здоровье не пошатнулось, хотя уж от лагерей-то, казалось бы, у кого угодно начнутся проблемы со здоровьем.
Короче говоря, вместо того чтобы к середине тридцатых командовать полком, а то и бригадой, поселился бывший красный командир в городе Бологое, работал обходчиком на железке, потом заведовал каким-то не то дровяным, не то тряпичным складом, а жена его, выросшая в деревне и никакой городской специальности не имевшая, перебивалась то сторожихой, то уборщицей.
Но зато, как любила повторять костина бабка, если бы стал ее отец комполка или тем более комбригом, неизвестно, что в каком-нибудь тридцать седьмом было бы с его семьей. А так даже в сороковом, когда после Финской попал Орголайнен кому-то под горячую руку и отправили его в Сибирь вслед за его земляками ингермандандцами, даже тогда семью его никто пальцем не тронул. Правда, костина прабабка тогда, в восемнадцатом, выходя замуж, фамилию свою менять не стала. Фамилия Орголайнен показалась ей слишком уж непроизносимой, и, узнав от комиссара, что она имеет полное право оставаться Воробьевой, прабабка так Воробьевой и осталась. Тем более, что красный муж все равно через неделю ушел с полком, а она осталась в селе, где все ее знали как Воробьеву. А костина бабка вскоре после ареста своего отца вышла замуж и фамилию поменяла. Муж ее был родом из того же самого села, что и ее мать; после армии он решил не возвращаться в родной колхоз, а попытать счастья в городе, пересев с трактора на бульдозер или грузовик, однако поехал не на великие стройки, а в захолустное Бологое, где жила знакомая землячка — будущая теща. И поскольку был он с костиной прабабкой из одного села и даже приходился ей каким-то дальним родственником (кажется, его отец был ее двоюродным братом), то неудивительно, что он тоже был Воробьев. В итоге, вся семья — муж, жена и теща стали Воробьевыми. Однако ж, НКВД, когда хотело, и не такие узлы распутывало, и простая перемена фамилии от него не спасала. Так что, видно, права была бабка — никому просто не нужна была семья отставного комроты, его и самого-то забрали для галочки, а больше галочек, видно, не требовалось.
А может, это просто судьба хранила Фому Воробьева. Она его всегда хранила. В войну двое его старших братьев погибли, соответственно, подо Ржевом и на Зееловских высотах, а двое младших пропали без вести: один — в самом начале войны, в Белоруссии, а другой — в самом конце, где-то на Сахалине. А сам Фома прошел всю войну, побывал на передовой, дважды вылезал из горящего танка (первый раз — под Курском, второй — под Мукденом) и все равно остался цел и невредим, только поседел весь. А весной сорок седьмого он зачем-то притащился в Москву и вечером в каком-то переулке нарвался на небольшую банду, которых тогда было много. По всем статьям банда должна была обчистить его карманы, да может и самого его кокнуть, но вместо этого главарь банды, лица которого Воробьев в темноте не разобрал (видел только, что тот был одет в офицерскую форму без погон), осветил его лицо фонарем и спросил: «Слушай, мужик, ты в войну в какой части служил?» Услыхав номер части, бандит задал пару вопросов о тех местах, где Воробьеву доводилось воевать и, получив ответы, сказал: «Ладно, мужик, извини, если что!» да и растворился в темноте вместе со своими подручными.
Все это Костя начал было излагать Тамаре, но быстро запутался, потому что времени на разговор у него было немного, а объяснение выходило длинное. Зато, пока он это все это пытался изложить, ему, что называется, полегчало, как будто отдохнул, и Тамара это почувствовала. Она даже подумала, уж не попытаться ли ей все-таки вытащить Эллина к себе, но время уж больно было позднее. Тем временем Костя, которому, хоть и хотелось еще потрепаться с Тамарой, потому что от разговора с ней он действительно отдыхал, но занимать слишком долго телефон было совестно, скомкал разговор и начал прощаться.
— Я тебе завтра еще позвоню, пообещал он. И вдруг добавил, сам не зная, почему, наверно, потому, что подсознательно все еще не хотел прерывать разговор:
— И вообще, кто мне говорил, что все перемены — к худшему?
— Так то — перемены... — усмехнулась Тамара. — Ладно, звони, а лучше приходи. От этого ты хуже раненых перевязывать не станешь, скорее наоборот.
Костя пообещал, что если сможет, то обязательно зайдет, и повесил трубку. Тут Тамара сообразила, что она так и не спросила, много ли там раненых и что там вообще творится на самом-то деле. Впрочем, может быть, это действительно было к лучшему.
* * *
Во втором часу ночи Маркелову позвонил его старый приятель Павел Вельяминов. Павел откуда-то разузнал про сандружину и захотел поучаствовать в хорошем деле. Приглашать его в Останкино было уже поздно, и Стас объяснил Павлу, как добраться до «Мемориала», сказав, что сам он туда подъедет часам к одиннадцати, а когда уйдет, неизвестно, так что Павлу лучше не опаздывать.
* * *
Миша просидел всю ночь в Останкино — там, где последние остатки осаждавших — несколько десятков человек, не пожелавших уходить, прятались на автостоянке у опрокинутого ими вагона рефрижератора. Их никто не трогал, и они никого не трогали, просто сидели, сбившись в кучу, под серым городским небом. Впрочем, не только небо — все вокруг казалось серым в темноте. Серыми были сами люди, серым — горящий рефрижератор, даже огонь имел какой-то серый оттенок. А кое-где за серыми кустами еще лежали серые трупы, и серая кровь вытекала из них на серую землю. Иногда на людей что-то находило, и часть их, поднявшись, шла к серому зданию. Тогда навстречу им выезжал БТР, открывая огонь, и серые фигурки падали и разбегались, спасаясь в кустах, за деревьями и все за тем же рефрижератором, а потом снова вылезали и утаскивали раненых, и снова наступало затишье. Зачем люди в таком мизерном количестве шли к телецентру, зачем БТР по ним стрелял, не знал, наверное, никто. Потом вдруг начал стрелять и спецназ с крыши телецентра, освещая себе поле деятельности прожекторами, а спецназовский начальник через мегафон требовал «отойти», как будто, когда в тебя стреляют, можно отойти куда-то, кроме как в мир иной. Наконец, люди обалдели настолько, что кому-то уже стало мерещиться по голосу, будто спецназовский начальник — и не спецназовец вовсе, а Хасбулатов, и мужик начал крыть последнего; а вскоре народ вовсе перестал обращать внимание на реакцию противника, разгуливая по улице в полный рост. Тогда мозги у спецназовцев, видимо, слегка прочистились, БТРы остались возле телецентра, и больше уже никто не начинал стрельбу.
Во время очередного выезда БТРа один из спрятавшихся за деревьями хотел было поджечь машину бутылкой с бензином, но его зачем-то удержали. Зато кто-то из оставшихся за рефрижератором поджег его. В конце концов, народу надоело шляться, и он собрался у огня. Потом в рефрижераторе начало что-то взрываться, и все перебрались к новому костру.
Кому-то взбрело в голову, что у Белого дома всем желающим раздают оружие, и толпа молодежи — человек двадцать, отправилась шататься по улицам в надежде поймать какой-нибудь транспорт — дело в такое время и такой ситуации весьма гиблое. За ними увязались и двое беспризорников лет двенадцати, пригревшихся у огня. По ходу дела молодняку пришла в головы мысль сперва перекусить самим и накормить остальных, они попытались взломать кооперативный ларек и два магазина, но безуспешно. Попытка протаранить магазинную дверь какой-то стоящей возле магазина иномаркой тоже не дала результата. С горя ребята со словами «Пусть богатые тоже поплачут!» опрокинули и подожгли иномарку. А тем временем местные мародеры, ни черта не смыслящие в политических раскладах, в том, чем Ельцин отличается от Хасбулатова, но зато знающие толк в другом, разграбили три ларька, оставив в них одни ценники.
Если долго мучиться, что-нибудь получится, и, в конце концов, молодым повстанцам удалось изловить какое-то шальное такси. В него набилось человек восемь, и насмерть перепуганный шеф повез их к БД.
Часа в четыре спецназовцы на крыше, видимо, проснулись и опять открыли совсем уже беспорядочную стрельбу, на которую мало кто уже обращал внимание. А еще меньше чем через час откуда-то подкатил БДшный автобус, собирающий добровольцев, и увез почти всех еще остававшихся, включая и Мишу. Вместе с повстанцами в автобус влезло несколько бухих мародеров, предвкушающих очередную поживу, и оба беспризорника. Зачем три десятка повстанцев набились в этот автобус, хотя никто не мог им вразумительно объяснить, что они будут делать у БД; зачем они взяли с собой мародеров и беспризорных мальчишек — пес его знает! Война всегда порождает неразбериху, и люди перестают действовать логично. Поэтому и побеждает не тот, кто ни разу не ошибется, а тот, кто сделает меньше ошибок, чем его противник.
К БД добирались окольными путями. По дороге мотор заглох, но люди изловили какой-то другой автобус и укатили на нем, пригрозив заартачившемуся было шефу скорым революционным судом. У БД автобус встретил начальник третьего батальона.
В Останкино у догоравшего костра осталось сидеть человек семь-восемь, от силы — десять. что с ними стало, никто из уехавших не знал. Скорей всего они просто разъехались первым же транспортом, если только спецназовцам не пришло в голову в очередной раз устроить стрельбу или облаву.
* * *
Когда небо на востоке уже начало светлеть, Паламарчук вдруг обнаружил, что остался один. То есть не то, чтобы совсем один — народу вокруг хватало, но куда-то вдруг подевались баркаши, с которыми он в основном общался и которых еще полчаса назад было полным-полно.
Удивленный, Паламарчук прошел пару раз туда и обратно по лужайке перед Белым домом, но никого из баркашевцев не обнаружил. Он решил, было, заглянуть внутрь здания, но сначала, на всякий пожарный, обогнул БД со стороны Дружинниковской улицы и вышел на набережную.
Никаких баркашевцев он тут не увидел. Зато увидел танки. Точнее, танки это были или БМП, и сколько их было, он так и не понял — не успел. Он только увидел колонну бронемашин, неумолимо приближающуюся к баррикаде, если только то, что преграждало путь врагу, могло называться баррикадой. Сначала все это выглядело, как в немом кино, и при замедленной съемке — Паламарчуку показалось, что прошло, по крайней мере, несколько секунд, в течение которых он пытался оценить ситуацию, а танки или БМП, катившие на приличной скорости, не проехали и полметра, и все это происходило в полной тишине, словно он оглох. А затем тишину разрезала не то автоматная, не то пулеметная очередь, и время опять пошло в обычном темпе, не оставляя ни мгновения для размышлений.
Паламарчук кинулся, было, назад к основному входу, но и с той стороны уже слышались очереди. Как ни странно, но именно эта стрельба спасла Паламарчука. Огонь велся со стороны мэрии, и потому с противоположной стороны БД не было ни солдат, ни даже милиции — поставить их здесь — означало бы подставить под пули. У Паламарчука хватило ума не лезть с голыми руками под огонь, а попытаться спастись бегством. Он бежал сначала вдоль набережной — за ним летели пули, но, видимо, стреляли не прицельно, и его не задело — потом, увидев справа от себя подворотню, метнулся в нее и оказался во дворе, пересекши этот двор по диагонали, выскочил в другую подворотню, оказавшись в незнакомом переулке, и только там уже окончательно осознал, что произошло.
* * *
Мохов ушел из Белого дома за полчаса до начала штурма. Утром третьего он не меньше часа отогревался в ванной, а в восемь был уже на ногах. Ему довелось принять участие и в прорыве блокады, и в штурме мэрии, и в походе на Останкино, куда он приехал на одном из грузовиков; а потом, вернувшись к БД, он всю ночь продежурил там и к утру еле держался на ногах, так что начальство почти насильно отправило его отсыпаться, отобрав у Мохова трофейную дубинку и передав ее кому-то из тех, кто оставался на день.
Когда Мохов добрался домой, мать еще спала, потому как вчера легла за полночь. Мохов упал на диван и отрубился, успев поставить будильник на девять часов, чтобы до обеда наведаться в больницу и разобраться с выпиской. Включить радио он не догадался, ему не пришло в голову, что, пока он ехал домой, могло что-то начаться. Впрочем, после двух суток почти без сна ему уже ничего не могло прийти в голову.
* * *
Прибывшим утром из Останкина так и не пришлось принять реальное участие в защите БД. Их, правда, успели разбить на три отделения, поставив над каждым командира из офицеров, и назначить связных-наблюдателей, которым в случае чего велено было бежать за подмогой. Но назначенные даже не дошли до своих позиций — на мосту появилась колонна БМП и непонятно откуда — не то с БМП, не то с крыш начали бить очередями. Кто-то попытался было закидать БМП бутылками, но ни одна из машин не загорелась, а всех метателей просто перестреляли. БМП разнесли довольно дохлую с этой стороны баррикаду (ее так и не достроили до конца) и выехали на набережную напротив БД.
Со стороны стадиона пустырь перед БД продолжали поливать из автоматов. Все, кто уцелел, забились в подъезд. Неразбериха царила страшная, и даже проход для транспортировки раненых удалось расчистить с трудом.
Оружия никто из «останкинцев», естественно, не получил (хоть на складах БД было, по крайней мере, несколько сотен автоматов), потому что какой же кретин вооружит собственных рабов; так что толку от них не могло быть никакого, их просто согнали как баранов в какой-то подвал, набив туда же всех безоружных. В общей сложности в подвале набралось людей сотни три, включая стариков и женщин (одна даже с ребенком на руках).
Так бедолаги и сидели в подвале аж до тех пор, когда в него через боковой вход пробрались, выломав какую-то дверь, шестеро спецназовцев — каждый с автоматом в руках, бронежелетом на пузе и черной маской на мурле. Фантомасы вытолкали безоружный народ наверх — на первый этаж, где людей ошмонали, уложили на пол и расхаживали по ним, как по паркету, время от времени пиная того, кто больше не нравится.
* * *
Утром ночевавшие у Маркелова волошинцы подкрепились остатками ужина и тамариной кулинарией, которая каким-то чудом сохранились, несмотря на вчерешнее ползанье Эллина.
— Хозяйственная у тебя герла! — заметил Стас, уминая оладью. — Мне бы с такой познакомиться!
— Какая еще герла? — не понял Костя.
— Ну, твоя деваха, — пояснил Стас.
— Какая к чорту деваха? — недовольно поморщился Эллин и только тут сообразил, что Стас ведь представляет себе Тамару восемнадцати-, от силы двадцатилетней. Но сказав «А», надо было говорить и «Б», и Костя, не вдаваясь в подробности, пояснил:
— Она уже замужем побывать успела, дочка у нее, а ты все «герла».
— Шустрая! — усмехнулся Стас. — Сколько ей лет?
— Сколько есть — все ее, — ответил Эллин.
— Она что, старше тебя? — поинтересовался Маркелов.
— Старше, — ответил Эллин таким невозмутимым тоном, будто Тамара была старше его на год-другой.
— Ты с ней случайно не из-за блинов сошелся? — сострил Стас.
— Нет, — задумчиво произнес Костя, — я еще не дошел до того момента, когда женщину начинают выбирать по такому принципу. Даже, если она старше.
«А все-таки она здорово старше его, — подумал Стас. — Лет на пять наверное. А может и больше».
— Ты не сердись... — начал, было, он.
— Я не сержусь, — все тем же задумчивым тоном заметил Костя. — Я просто здорово устал и за ночь еще не отошел, потому и говорю так. Но только она действительно старше меня и даже больше, чем ты думаешь [«Лет на десять», — подумал Стас], и при всем при этом мне сей факт — абсолютно до лампочки, я об этом как-то не думаю вовсе.
— Ну значит, это — любовь, — заключил Стас. — Знаешь, говорят, каждый человек должен испытать бедность, любовь и войну. Война и любовь у тебя уже есть. Как у тебя с бедностью?
— Хватает, — ответил Костя. — Или ты думаешь, я к Белому дому от скуки притащился?
— Ну значит, у тебя все в норме, — подытожил Стас.
— Значит, в норме, — согласился Костя. Но какой-то чорт дернул его за язык, и он добавил:
— Хотя, если честно, я ведь еще недавно совсем другую любил. В самом деле любил, когда у нас все кончилось, думал — не переживу. А счас уже все забылось.
— Ну значит, — резюмировал Стас, — у тебя бедность и война к той любви относятся. Значит, у тебя будет еще одна бедность и еще одна война.
— Спасибо! — отвечал Костя. — И тебе того же желаю!
* * *
Утром четвертого мало кто из жителей Останкина знал, что творилось у них в районе вечером и ночью. Когда в троллейбусе какой-то мужик заговорил о том, что «вчера стреляли и поубивали кучу народу», его подняли на смех. Скептикам и в голову не приходило, что не только в их районе произошло побоище, но и в одном троллейбусе с ними едут этого побоища живые участники, едут для того, чтобы, встретившись со своими товарищами на Пушке, снова лезть в самое пекло. Да и кому какое дело было до убитых? Останкинцы спешили по своим делам.
* * *
К одиннадцати часам сандружинников собралось девять человек. Из Останкина добрался Маркелов со товарищи, приехали Леонтьев, и Трусевич, из недр «Мемориала» выполз Лозован, подошел Павел. В одиннадцать дружина двинулась от «Мемориала» в сторону Арбатской площади. Проходя через Пушку, волошинцы заметили слева, на Тверской какие-то мощные импровизированные заграждения.
— Они что уже сюда добрались? — удивился Маркелов, показывая на баррикаду.
— Это — те, что за Ельцина, — пояснили ему.
— А что, разве есть еще такие что за Ельцина? — изумился Стас.
Дойдя до Никитских ворот, дружина свернула на улицу Герцена и направилась в сторону Садового кольца.
На улицах ничего не напоминало ни о вчерашних событиях, ни о том, что творилось сегодня. Центр был как обычно шумен и многолюден. Несмотря на понедельник, настроение у большинства прохожих было веселое, благо день был не по-осеннему солнечный и теплый. В такой ситуации толпа молодежи, шагающая по городу, выглядела вполне естественно. И все-таки у тех, кто знал, что происходит поблизости, она могла вызвать подозрение, поэтому сразу от Никитских ворот сандружина стала растягиваться, постепенно распадаться на пары и тройки. На подходе к Садовому кольцу дружины как единого целого уже не существовало. Пройти за кольцо большой группой было просто невозможно, и волошинцы начали просачиваться к БД мелкими партиями.
* * *
Паламарчук, выбравшись из пекла, далеко уходить не стал, и маячил возле оцепления то с той, то с другой стороны БД, пока не обратил на себя внимание спецназа, выделившего его из толпы зевак. Тогда двое фантомасов подошли к Паламарчуку и отвели его в какой-то малоприятного вида закуток.
Там трое спецназовцев уже шмонали двух мужиков — одному было лет тридцать, другому — наверно, за сорок. Тот, что за сорок, был типичный ара; тот, что лет тридцати — такой же типичный русак — русоволосый, сероглазый и нос картошкой. Через плечо у русака висела сумка от противогаза, а лицо его показалось Паламарчуку знакомым, где-то он его видел — то ли в БД, то ли в Останкино, то ли еше где, но где именно Паламарчук не мог вспомнить. К тому же, пока он вспоминал, в сумке что-то звякнуло, фантомас, державший мужика на мушке, перетрусил и нажал на курок. Мужик даже не охнул, завалился, как мешок на асфальт, и теперь его лица уже и рассмотреть стало нельзя.
Паламарчук с грустью посмотрел на мужика, затем бросил взгляд на ару, и увидел, что тот тоже смотрит на труп. Что-то странное почудилось Паламарчуку во взгляде ары. Бесконечная грусть была в этом взгляде, но при этом — ни капли изумления по поводу такой нелепой смерти, словно ара, безумно жалея убитого, ни на секунду не сомневался в том, что того могли пристрелить, только потому, что в его сумке завалялись какие-то железяки. Тем временем ара перевел свой взгляд на Паламарчука, и тот вдруг понял, что ара, судя по всему, просто-напросто насмотрелся уже на убийства и, хоть и вызывают они у него грусть, но уже не вызывают удивления — он уже знает, как просто отправить человека на тот свет. И по тому, как ара посмотрел на него, Паламарчук понял, что и у него тоже уже появилось во взгляде что-то такое, чего нет у нормальных людей, и что ара разгадал его взгляд так же, как он разгадал взгляд ары.
Тем временем фантомасы, конвоировавшие Паламарчука, смотались, оставив пленного на милость стрелка, который тут же направил свой автомат в живот Паламарчуку. Пока фантомас держал Паламарчука на мушке двое других проверили документы у ары. Документы оказались в порядке — паспорт и удостоверение беженца. На вопрос, что он тут делает, ара пояснил, что живет неподалеку у брата, который прописан в Москве, и назвал адрес. Тогда ему велели повернуться физиономией к стене и, пока один из спецназовцев следил за ним, другой ошмонал Паламарчука.
Ничего особенного фантомас не нашел, да и не мог найти — никакого оружия, кроме уже потерянной при бегстве ножки от табуретки, у Паламарчука не было, зато паспорт — был. Но вопрос о том, что он — прописанный в Черемушкинском районе, забыл у Белого дома, застал Паламарчука врасплох. Он задумался было, как бы получше соврать, но тут вдруг влез ара: «Да он меня искал! Это же — мой, как это по-русски... брат жены моего брата. Его сестра замужем за моим братом, понимаете, да?» Паламарчук, услышав о таком непрошеном родстве, только рот раскрыл, а фантомасы похоже слегка усомнились в правдивости слов ары; но тут к ним подвели еще четверых арестованных, и размышлять фантомасам стало некогда, а возиться с лишними пленными, да и с лишними трупами, видимо, не хотелось. «Ладно, генацвале, — сказал один из них — видимо, старший, — бери своего родственника и дуйте отсюда, чтоб мы вас больше не видели!»
Паламарчук с арой не заставили себя упрашивать. Через пять минут они оказались в каком-то дворе, где не было ни фантомасов, ни солдат, ни даже ментов. Здесь ара достал из кармана пачку сигарет и предложил сигарету Паламарчуку. Тот отказался, тогда ара закурил сам.
— Тебя как зовут? — спросил он.
— Анатолий, — ответил Паламарчук. — Ты зачем им лапшу на уши навешал?
Ара удивленно посмотрел на Паламарчука.
— Ты что, хотел остаться у них?
Паламарчук ничего не ответил. Он не хотел оставаться у фантомасов. Ему было неприятно, что своим спасением он обязан уроженцу Закавказья.
— Меня Эльдар зовут, — представился беженец, не дождавшись ответа. И, глубоко затянувшись, покачал головой:
— Что творится! В центре города война идет! Прямо, как в Баку! Стоило приезжать, если и здесь то же самое!
— Так может и правда не стоило? — поинтересовался Паламарчук.
Эльдар развел руками:
— А что мне было делать? У меня отец — азербайджанец, мама — армянка. Для, азербайджанцев я — армянин, для армян — азербайджанец! Куда мне деваться? Здесь хоть пока не спрашивают, азербайджанец я или армянин. Если еще и здесь спрашивать начнут, что я буду делать? Не знаю. Я что, выбирал, кем родиться?
— Что ж вы там сами с собой мирно разобраться не можете? — укоризненно спросил Паламарчук.
— А вы можете? — усмехнулся беженец. — Там что в Белом доме англичане сидят? Или может стреляют по нему итальянцы? Вы русские — один народ между собой разобраться не можете, а хотите, чтобы два разных народа разобрались! Это все равно, что вам с татарами разбираться. Не дай Аллах, конечно, чтоб у вас с ними такое началось.
* * *
Стас с Павлом отстали от остальных еще в начале Герцена. Добравшись до Садового кольца и увидев маячащие на нем патрули, они решили туда не соваться и попробовали пройти в Белому дому со стороны Баррикадной.
Возле метро ошивались патрули. Стас с Павлом перелезли через ограду зоопарка и через его территорию выбрались на Красную Пресню.
На Красной Пресне собралась изрядная толпа. Пахло газом. Время от времени толпа начинала потихоньку продвигаться в сторону БД, тогда кто-нибудь из патрульных палил поверх голов из автомата, после чего толпа отступала, но расходиться не расходилась. На патрульных толпа смотрела с ненавистью — собравшиеся здесь сочувствовали защитникам БД.
На другой стороне улицы в подворотне патрульные обыскивали двух человек, наставив на них автоматы. Точнее, обыскивали одного, раздев его до трусов, второй просто был уложен на асфальт лицом вниз.
Затем по улице в сторону Белого дома проехала колонна танков. Стас с Павлом разыскали телефон-автомат и отзвонили в «Мемориал» по поводу танковой колонны. Заскочили в ближайшую забегаловку, перекусили и вернулись туда, где стояла толпа. Здесь мало что изменилось. Разве только патруль шмонал теперь второго мужика, а первый лежал на асфальте. Пройти к БД по-прежнему было невозможно или, во всяком случае, казалось невозможным.
Санитары решили попытать счастья с другой стороны, снова пробрались через зоопарк и, описав солидный полукруг, оказались где-то в переулках Арбата. Здесь для них неожиданно нашлась работа, правда, никак не связанная с боевыми действиями — нужно было помочь строительнице, свалившейся с третьего этажа. Строительница каким-то чудом осталась жива и даже ничего себе не сломала (может быть, потому, что, несмотря на свою молодость, была уже довольно пухлой), однако сознание потеряла. Стас с Павлом привели ее в чувство и снова пошли искать тропы к Белому дому. Но не успели они толком отойти от места происшествия, как неожиданно напоролись на каких-то типов с такими же как у них крастнокрестными повязками.
— Вы кто? — поинтересовался Стас.
— А вы? — последовал стандартный контр-вопрос.
Павел, хотел было ответить, но его опередил Стас.
— Мы из санитарного отряда «Мемориала», — заявил он вытянувшись во весь свой длинный рост. — Мы тут уже второй день.
Типы моментально оробели, однако попытались показать, что и они не лыком шиты.
— А мы — второй медотряд, — пояснил один из них.
Стас окинул отряд снисходительным взглядом.
— А может вы с нами пойдете? — предложил кто-то из отряда. — А то у нас настоящих врачей мало.
Стас с Павлом покрутили носами и согласились.
* * *
Леонтьев, Лозован, Тавризов и Трусевич перед самым Садовым кольцом свернули в переулки и, не встречая патрулей, благополучно дошли до Нового Арбата. Здесь, так же как и на Пушке или на Тверском, все было по-обычному, народ расхаживал с довольными мордами.
На углу Нового Арбата и Садового кольца картина резко изменилась. Точнее к одной картине добавилась другая. До кольца жизнь была такой же мирной, как и в центре. По обеим сторонам кольца стояли в полной боевой экипировке военные патрули, и дальше Новый Арбат был почти совершенно пуст, только приглядевшись, можно было заметить такие же группки солдат в доспехах и при оружии, жавшиеся к стенам домов. Здесь был мир, там — война. Она начиналась сразу, безо всякого перехода. Граница между войной и миром проходила по ближнему к центру тротуару Садового кольца. Впереди было Садовое кольцо и вооруженные посты, перекрывающие Новый Арбат, позади — обычный центр Москвы, такой же как всегда, никак не реагирующий на то, что происходит поблизости. Впереди слышались выстрелы, сзади — громкий голос какого-то пьяного мужика.
Четверка несколько раз прошла по Садовому взад-вперед, потеряв в процессе этого хождения Леонтьева, и снова оказалась на углу. Тавризов побежал разведать обстановку, а Лозован и Трусевич попытались завязать разговор с солдатами, но тут вдруг совсем рядом началась стрельба, офицер заорал: «Всем укрыться!», и санитары, забежав за угол, заскочили в ближайший подъезд.
В окно лестничной клетки было видно, как по двору бегают какие-то типы в гражданской одежде и бронежилетах. Потом трое таких же типов вбежали в подъезд и, не глядя на санитаров, побежали по лестнице наверх. Где-то там наверху раздались выстрелы.
Тем временем на улице сцапали пьяного. Его о чем-то спрашивали, он отвечал, но что именно, разобрать было нельзя. Потом Лозован расслышал: « — А там кто? — Не знаю, ребята какие-то». Двое в бронежилетах заскочили в подъезд и со словами: «Кто такие?» направили пушки на сандружинников. «Красный крест», — успел ответить Лозован, и тут же его развернули лицом к стене, уперли в бок пушку и обыскали. Краем глаза он увидел, как к стене довольно грубо бросили Трусевич. С чердака вернулись те трое с трофеями в руках. Один держал бронежилет, другой — пачку сигарет, а третий, поигрывая патронами, говорил: «Патроны — из Приднестровья». Как он определил, откуда именно патроны, осталось загадкой. Троица вышла на улицу, и за ней выскочили те двое, что шмонали санитаров.
С улицы послышались голоса: «Двое ворвались в соседний дом... с автоматами... отобрали у охранника ключи... и побежали наверх...» Лозован с Ольгой, выбравшись из подъезда, увидели, как типы в бронежлетах вбегают в двери углового дома на нечетной стороне Нового Арбата. Через несколько минут оттуда вывели парня в камуфляже. На парня тут же накинулась уже успевшая собраться толпа, кто-то из бравших его дал очередь в козырек над подъездом здания, и толпа разбежалась, но парень уже лежал на тротуаре. Его ухватили за шиворот, как мешок с картошкой, и поволокли к машине. Через минуту на улице не осталось никаких вооруженных в штатском — только солдаты, да беззаботные прохожие со стороны центра. Даже толпа, бившая пленного, как-то рассосалась, рассредоточилась.
Лозован и Трусевич перебрались на нечетную сторону Нового Арбата и тут столкнулись с Тавризовым. Втроем они спустились к выходам из метро со станции «Смоленская», пересекли Садовое и уже оттуда дворами побежали в сторону Белого дома.
* * *
Леонтьев шел вместе с Трусевич, Тавризовым и Лозованом, пока вдруг не напоролся на свою знакомую, которую звали Аллой и которая жила здесь, на Садовом. Услышав про сандружину, Алла загорелась желанием чем-нибудь ей помочь и стала уговаривать Ярослава заскочить к ней, обещая снабдить всю дружину бутербродами, да и вообще предлагая сделать ее квартиру штабом дружины.
Пока Алла излагала Леонтьеву свои предложения, Лозован, Тавризов и Трусевич куда-то исчезли, порешив, видимо, что Ярослав надумал от них отпочковаться; так что вопрос о штабе отпал сам собой; однако предложение запастись бутербродами звучало заманчиво, особенно после вчерашнего не особо сытного дня, и Ярослав согласился. Вместе с Аллой он поднялся к ней на последний этаж, после чего Алла открыла дверь своей квартиры и, попросив Ярослава подождать минутку, пошла загонять в комнату своего ротвеллера, который мог неадекватно отреагировать на гостя.
Тут, как на зло, из чердачного помещения, распахнутая дверь которого была как раз напротив аллиной, послышалась стрельба очередями. Стреляли, судя по всему, по улице, но Леонтьев все одно почувствовал себя между двумя огнями — с одной стороны был автоматчик, с другой — злой ротвеллер. По счастью, пребывание между стрелком и собакой длилось недолго — Алла загнала барбоса в комнату, и Леонтьев нырнул к ней в квартиру. Окна квартиры выходили на улицу, и Леонтьев попытался понять, по кому стрелял автоматчик, но так и не понял — ни убитых, ни раненых на улице не было.
Тем временем с черного хода появились омоновцы, вызванные мужем Аллы. Как в каком-нибудь крутом боевике, омоновцы распахнули парадную дверь и, дав очередь по чердаку, рванули туда; однако было уже поздно — автоматчик только что ушел по крыше в другой подъезд. Впрочем, далеко уйти ему не удалось — омоновцы по рации связались со своими, и вскоре Леонтьев с Аллой увидели в окно, как из дома напротив вытаскивают какого-то парня в камуфляже с повязкой на голове, отгоняют от него разъяренную толпу, затем волокут побитого-таки пленного по земле и запихивают его в воронок.
* * *
Лозован, Тавризов и Трусевич через переулки выбрались к мэрии. Дело оказалось нехитрое — многие патрульные сами показывали дорогу, мол, здесь перекрыто, а вон там сверните за угол и пройдете. По дороге волошинцам повстречался невесть откуда взявшийся Четвертов, в полном соответствии со своей фамилией опять присоединившийся к группе в качестве четвертого.
Четверка угнездилась возле нижнего яруса мэрии там, где к нему примыкал газетный киоск, создававший какое-никакое прикрытие от шальных пуль. Тут здорово воняло, зато место было более-менее безопасное — хотя вокруг то и дело постреливали, сюда пули не долетали. Впрочем, ситуация все время менялась, и один раз стрельба стала такой интенсивной, и пули зашлепали так близко от киоска, что оставаться на выбранной позиции стало нельзя, и санитарам пришлось нырнуть в узкий простенок между киоском и мэрией. Тавризов, ближе всех стоявший к простенку, сиганул было туда «рыбкой», но вовремя уцепился за стены, сохранив вертикальное положение и относительную чистоту экипировки. Относительную потому, что ноги его все-таки увязли в дерьме, которым простенок оказался завален буквально по щиколотку. Кто навалил здесь такое количество отходов человечьей жизнедеятельности, осталось загадкой, от разрешения которой санитарам вряд ли стало бы легче. Последней в дерьмо вошла Трусевич — не от женской брезгливости, а от отчаянной смелости, из-за которой она оставалась снаружи, пока Лозован по настоянию Тавризова силой не втянул ее в простенок.
Так санитары и простояли в дерьме минут пятнадцать, после чего стрельба вдруг резко стихла, а к выбравшимся из простенка волошинцам штурмующие приволокли из мэрии до ужаса переломанного мужика, который, по словам фантомасов, сперва отстреливался, а потом то ли выбросился из окна, то ли был выброшен своими. «Скорая» стояла почти рядом, волошинцы донесли до нее мужика в полминуты, но за это время тот успел очухаться и рассказать санитарам, что ни из какого окна он не летал, а просто его отделали фантомасы ногами и прикладами.
Мужика погрузили в «Скорую», где он, собственно говоря, и помер по дороге в больницу, а волошинцы вернулись к киоску из-за которого доносились вопли какого-то журналиста, коего со словами «писаки е...ные» долбали фантомасы.
